Седьмой крест. Рассказы - [27]

Следующей зимой Франц столкнулся с Георгом на ежегодной январской демонстрации. Тот снова улыбался своей застывшей, почти презрительной улыбкой. Только во время пения лицо его смягчилось. Они встретились после демонстрации возле трамвайной остановки. У Георга на скользком городском снегу отскочила подметка. И тут у Франца мелькнула мысль, что Георг такой человек, который и босиком прошел бы с демонстрацией весь путь. Он спросил Георга, какой он носит номер обуви. Георг ответил: «Сын моей матери сам себе башмак починит». Франц спросил, не хочет ли он посмотреть кое-какие фотоснимки из лагеря Фихте. Там есть, мол, и он, Георг. И конечно, Георгу очень захотелось увидеть снимки, особенно те, на которых он участвует в состязании по плаванию и по джиу-джитсу.

— При случае я, разумеется, взглянул бы, — сказал он.

— А какие у тебя планы на сегодняшний вечер? — спросил Франц.

— Какие у меня могут быть планы? — отозвался Георг. Оба без видимой причины смутились. Всю дорогу до Старого города они молчали. Теперь Франц охотно бы придумал предлог, чтобы отделаться от Георга. И для чего он зазвал к себе этого парня! Он ведь хотел почитать. Франц зашел в магазин, купил колбасы, сыру и апельсинов. Георг ждал перед витриной, его лицо было почти мрачно, без обычной улыбки. Франц, совершенно не понимавший, почему он мрачен, наблюдал за Георгом в окно магазина.

Франц жил в то время на Гиршгассе, под одной из уютных горбатых шиферных крыш. Комната была маленькая, с косым потолком и дверью на лестницу.

— Ты здесь совсем один живешь? — спросил Георг.

Франц рассмеялся.

— Семейством я еще пока не обзавелся.

— Значит, ты живешь совсем-совсем один? — продолжал Георг. — Ну, тогда понятно!

Его лицо окончательно омрачилось. А Франц догадался, что Георг, видимо, ютится в тесноте, в большой семье. Это «ну, тогда понятно» означало: «Вот как ты живешь. Не удивительно, что ты такой умный».

— Может быть, хочешь ко мне переехать? — спросил Франц. Георг удивленно уставился на него. На его лице не было и следа улыбки, никакого высокомерия, словно его застигли врасплох и он не успел вооружиться своим обычным выражением.

— Я? Сюда?

— Ну конечно.

— Ты это серьезно? — вполголоса спросил Георг.

— Я всегда говорю серьезно, — отозвался Франц.

На самом деле вопрос о переезде он задал отнюдь не серьезно, эти слова как-то нечаянно вырвались у него. Серьезность, даже мучительную серьезность он приобрел только потом. Георг побледнел. Франц только сейчас понял, что эти случайные слова имеют для Георга безмерное значение, может быть, это поворотная точка его жизни. Он схватил Георга за локоть.

— Значит, решено.

Георг высвободил локоть.

Он сейчас же от меня отвернулся, вспоминал Франц, он подошел к окну и совершенно заслонил мое маленькое оконце. Был вечер, зима. Я зажег свет. Георг сел верхом на стул. Его темные густые волосы прямыми прядями спадали с макушки на лоб. Он чистил себе и мне апельсины.

Я взял кувшин, продолжал вспоминать Франц, чтобы принести воды из коридора. Я остановился в дверях, а он посмотрел на меня. Его серые глаза были совсем спокойны, и эти чудные злые точки в них, которых я в ранней юности так боялся, исчезли. Он сказал: «Я, знаешь, как-нибудь всю нашу комнату покрашу. Вон из того ящика я сделаю тебе полку для книг, а из этого хорошего ящика с запором — шкафчик. Как новый будет! Вот увидишь!»

Вскоре после этого Франц и сам потерял работу. Они вносили свои пособия по безработице и случайные заработки в общую кассу. Какая это была зима, вспоминал Франц, ни с чем не сравнишь ее из того, что им пережито раньше или позднее! Маленькая комнатка с косым потолком, уже выкрашенная в желтый цвет. На крышах снеговые шапки. Вероятно, они тогда с Георгом здорово голодали.

И как всех, кто действительно размышляет о голоде и действительно борется с ним, собственный голод меньше всего занимал их. Они работали и учились, вместе ходили на демонстрации и на собрания; когда район нуждался в таких людях, как эти двое, их всегда привлекали вместе. А когда они бывали одни, то от того, что Георг спрашивал, а Франц отвечал, возникал «наш общий мир», который сам собой молодеет, чем дольше живешь в нем, и ширится, чем больше от него берешь.

По крайней мере, таким все это казалось Францу. А Георг постепенно становился молчаливее и реже задавал вопросы. Я, наверно, чем-нибудь обидел его тогда, думал Франц. И зачем я так принуждал его читать? Я этим, наверно, изводил его. Ведь Георг заявлял мне тогда откровенно, что всего ему все равно не осилить, это не для него; и он стал все чаще ночевать у своего старого товарища по футболу, Пауля, который смеялся, с чего это Георг вдруг стал таким ученым и вечно ораторствует. Не раз, когда Франц уходил из дому, Георг, не желая оставаться один, ночевал у родных. Время от времени он брал к себе младшего брата, крошечного тощего бесенка с веселыми глазками. Это уже тогда с ним началось, размышлял Франц. Он был, сам того не сознавая, разочарован. Вероятно, он ждал, что если поселится у меня и будет всегда со мной… Комната скоро надоела ему, а я так и остался совсем другим, чем он. Я, верно, давал ему чувствовать расстояние между нами, а на самом деле никакого расстояния не было, я мерил неверной меркой.