Седьмой крест. Рассказы - [162]

Он двинулся вслед за стариком. Из полуразрушенной церкви уже доносилось пенье хора. Молитва плыла над землей, усеянной битым кирпичом, и звучала отчужденно и сладостно, словно ангельский хорал. Двери в церковь были распахнуты. Вечерний ветер, проникая сквозь разбитые окна, колыхал пламя свечей. Люди пели, опустив головы, удивляясь, что звук так долго не гаснет. Стоявшие в последних рядах подвинулись, давая Циллиху место. Ему хотелось, чтобы молитва никогда не кончалась, потому что, пока люди пели, никому до него не было дела. Он был рад, что все взгляды прикованы к священнику. Быть может, они и не верили каждому слову, которое произносил этот маленький, сморщенный человечек со своей кафедры. В их душах не было покоя, который дается твердой верой. Просто они чувствовали себя менее тревожно возле этого старого священника, который, возможно, сам во что-то верил. Своим резким, тонким голосом он говорил, что пришло время справедливости. Люди никогда не устанут слушать про то, что первые станут последними, а последние — первыми. Когда Циллих огляделся по сторонам, он увидел старика на костылях, который дрожал теперь как осиновый лист. «Не зря, видно, дрожит, — подумал Циллих. — Ты там на кафедре валяй говори, да только так, чтобы все на тебя глядели». Он с удовлетворением оглядел свои сжатые в кулаки руки, покрытые коротким рыжим волосом, напоминающим слой войлока. Сидевшая рядом с ним старая женщина с небрежным, словно заржавевшим пучком — так седеют рыжеволосые — нервно глядела по сторонам, теребя свой платок.

— Всемогущий бог, читающий в людских сердцах, — звучал пронзительный голос с кафедры, — точно знает, где скрывается преступник, как бы ни было надежно его укрытие; он точно знает, кто однажды или даже неоднократно, присутствуя при преступлениях, а может быть, даже и убийствах, молчал. Молчал от страха, из трусости, вместо того чтобы поступать по совести, как велит вера. Все те, кто теперь из кожи вон лезут, чтобы обнаружить виновных и указать на них, хотя они молчали бы, если бы их за это не ждала награда, особенно же все те, кто, пережив заключение и всяческие страдания, не могут совладать со своей ненавистью и не найдут себе покоя, пока каждый виновный не будет выловлен, — все эти люди не должны забывать: замолить грехи можно только одним путем — чистосердечным раскаянием.

Уставший от напряжения, ломкий, но по-прежнему резкий голос заглох. Вечерний свет, падавший полосами на склоненных прихожан, был ярко-розовым, и это казалось еще невероятней, чем зеленые и красные отблески от осколков витражей. Молодой человек рядом с Циллихом сидел, словно в оцепенении, закрыв лицо руками. Он встал только под напором выходящей толпы. Циллих вместе с множеством других людей, не знавших, как и он, где приклонить голову, направился в боковой придел. Сквозь его разбитую крышу светилось розовое небо, а пол был покрыт соломой. Молодой человек сел, поджав ноги, на мешок, набитый соломой, рядом с Циллихом и снова, как в церкви, уткнулся лицом в ладони. Он стонал.

— Что с тобой? — спросил Циллих.

Молодой человек, раздвинув пальцы, беспомощно посмотрел на него. Его лицо, мокрое от слез, было худым и каким-то прозрачным. Он был светловолос, очень бледен и, пожалуй, красив.

— Ты же сам слышал проповедь, — ответил он. — Что теперь со мной будет?

— Я не вникал в слова. Что, старик с кафедры тебя в чем-нибудь обвинял?

— Как же мне дальше жить? — тихо произнес молодой человек, обращаясь скорее к самому себе. — Что со мной теперь будет? Ведь мои родители верующие христиане. Мать была такой доброй… Как это со мной произошло?

— В чем дело? Ну?

Розовое небо, видневшееся сквозь пробоины в крыше, давно поблекло. Все мешки на полу уже были заняты людьми. Загорелись звезды.

— Враг преследовал нас по пятам, — продолжал молодой человек. — Мы эвакуировали село Сакойе, гнали крестьян перед собой. Я думал: в какой-нибудь лагерь. А может быть, вообще ничего не думал. Потом пришел приказ: «Стрелять». Мы перестреляли всех до одного — женщин, детей, стариков.

— Это бывало, — сказал Циллих.

— В том-то и все дело… Это было только начало… Потом не раз… Почему я стрелял? В детей… Понимаешь? Почему я это делал?

— Яснее ясного. Получен приказ, и все.

— Вот именно. Почему я подчинялся? Почему я исполнял такие приказы?

— Я что-то не понимаю! А что тебе оставалось делать?

— Почему я перестал думать?.. Прицелившись, я стрелял. Почему я не прислушивался к приказу свыше? Его не было или я был глух?

— Это какой такой приказ свыше? — спросил Циллих. — В то время не могло быть противоречивых приказов. Твой лейтенант получал приказ свыше. А он вами командовал.

— Ты что, не понимаешь, о чем я говорю?.. Истинный, внутренний приказ… Голос совести, который никогда не заглохнет ни в тебе, ни во мне… Сам знаешь.

— Знаю, знаю… Когда я был ранен, довольно тяжело, заметь, осколком гранаты, я все это пережил… Внутренний голос. Он появляется вместе с жаром. А как только выздоравливаешь, тут же исчезает… Я думаю, ты просто вымотался… Ты был ранен?.. Тебе лучше всего сейчас поспать.

Молодой человек посмотрел на Циллиха, и взгляд его был полон удивления и сочувствия. Однако он послушно лег. Циллиху этот взгляд не понравился — он его не понял.