Горм стоял в дверях.
— Это был он? Из Берлина?
— Да. — Она села. Ножка стула царапнула пол. — Какое-то время я боялась его, но теперь это позади, — сказала она, и сама удивилась.
— Ты думала, что это он вчера весь вечер мучил тебя звонками?
Она уставилась на него.
— Так это ты звонил?
— Да. Я был в отчаянии. Боялся, как бы ты чего-нибудь не выкинула. Слышала бы ты, как я умолял Службу охраны и полицию впустить меня в дом. К счастью, я был в таком отчаянии, что даже не подумал, что могу встретить его у тебя и он вышвырнет меня вон.
Горм что-то вертел в руках, потом протянул ей. Блокнот. Похожий на те, в каких бабушка записывала, сколько ведер картошки она посадила, и вообще все, что боялась забыть.
— Хочу, чтобы ты прочитала мои мысли. И если ты не сможешь принять меня, я уйду. Но дневник принадлежит тебе.
Его слова и голос как будто давно хранились в ней, всегда. Она прижала раскрытый блокнот к груди, потом провела двумя пальцами по лбу у корней волос.
— Ты — часть меня.
— Можно посмотреть? — хрипло прошептал он и потянулся к ней.
Она ощутила на лбу его теплую руку.
— Не так уж страшно. — Он прокашлялся. — Под челкой шрама почти не видно.
Какое-то время Руфь сидела, уставившись в пол. А когда снова подняла голову, она увидела за окном сверкающий вяз. На ветках лежал тяжелый снег. Изгородь тоже была белая. И еще: весь палисадник был уставлен сгоревшими факелами.
— Это ты сделал этот смотрящий глаз? — прошептала она и встретилась с ним глазами.
— Да. Наверное, детским выходкам взрослого человека не бывает предела, — засмеялся он.
В то же мгновение на велосипеде появился городской мальчик. Но теперь он сразу заметил её, и она не испугалась, что он собьёт её. Она только подняла его очки, чтобы они не разбились. Его смелые глаза ещё пытались скрыть, как он одинок.
Но когда она коснулась его запястья, он сдался и, раскинув руки, ринулся ей навстречу. И от него шло цветное мерцание, словно от картины, которую она ещё не написала.
