Седьмая девственница - [5]

— Я расскажу тебе, как сохранить волосы, Керенса, и у тебя будут такие же волосы, как у меня, до самого смертного часа. — Но пока она мне еще не рассказала. — Всему свое время, — добавляла она. — А если я помру внезапно, ты найдешь рецепт в шкафчике, что в углу.

Бабушка Би любила Джо и меня, и было так чудесно чувствовать ее любовь. Но еще чудеснее было чувствовать, что я у нее всегда на первом месте. Джо был для нас словно маленький, мы любили его как-то покровительственно, а между мной и бабушкой существовала близость, о которой мы обе знали и радовались.

Бабушка была мудрой женщиной. Я хочу сказать, она не просто много знала, но славилась на многие мили вокруг своими необычными способностями. К ней приходили самые разные люди. Она лечила их болезни, и ей верили больше, чем доктору. В домике всегда чем-нибудь пахло, и запах менялся в зависимости от того, какое снадобье в этот день варилось. Она учила меня, какие травы собирать в лесах и полях, от чего они помогают. Считали, что бабушка обладает способностью к ясновидению, но когда я попросила ее научить и меня, она сказала, что этому надо учиться самой — держать глаза и уши открытыми и узнавать людей, — потому что природа человеческая во всем мире одинакова; и так много плохого в хорошем и хорошего в плохом, что все дело лишь в том, чтобы правильно определить, сколько худа или добра предназначено каждому. И если ты знаешь людей, то можно предугадать, как они поступят, а это и значит заглянуть в будущее. А когда ты станешь хорошо в этом разбираться, люди начнут тебе верить и зачастую поступать так, как ты им говорила, вроде бы помогая тебе.

Мы жили бабушкиной мудростью, и в общем неплохо. Когда кто-нибудь резал свинью, нам всегда доставался хороший кусок. Часто кто-нибудь из излечившихся приносил к нашей двери мешок гороха или картошки. Почти всегда был горячий свежеиспеченный хлеб. От меня тоже был толк. Я хорошо готовила и умела печь хлеб и недурные пироги с начинкой.

С тех пор как мы с Джо пришли к бабушке, я зажила счастливой жизнью.

Но ценнее всего была эта связь между нами; я ощущала ее и сейчас, сидя рядом с бабушкой у двери нашего домика.

— Они меня дразнили, — сказала я. — Сент-Ларнстоны и Ким. А Меллиора нет. Ей было меня жалко.

Бабушка спросила:

— Если б тебе сейчас можно было загадать желание, ты бы что загадала?

Я дергала травинки и не отвечала: то, чего мне хотелось, я не могла выразить словами, даже бабушке. Она сама ответила за меня:

— Ты бы стала леди, Керенса. Стала бы ездить в собственном экипаже. Разодетая в шелка и атлас в роскошном платье яркого сочного зеленого цвета и в туфельках с серебряными пряжками.

— И умела бы читать и писать, — добавила я. И нетерпеливо повернулась к ней: — Бабушка, это сбудется?

Она не ответила мне, и я огорчилась, спрашивая себя: почему, ну почему она не предскажет мое будущее, ведь предсказывает же она его другим. Я умоляюще смотрела на нее, но она меня будто не видела.

Солнце блестело на ее гладких иссиня-черных волосах, уложенных в косу вокруг головы. Такие волосы следовало бы иметь леди Сент-Ларнстон. Они придавали бабушке горделивый вид. Ее живые темные глаза не так хорошо сохранились, как волосы, — вокруг них были морщинки.

— О чем ты думаешь? — спросила я.

— О том дне, когда вы пришли ко мне. Помнишь?

Я прислонилась головой к ее теплому боку, вспоминая.

Первые годы нашей с Джо жизни прошли на берегу моря. У нашего отца был на пристани маленький домик, похожий на тот, в котором мы жили с бабушкой, только с большим погребом внизу, где мы хранили и солили сардины после богатого улова. Когда я думаю о том домике, мне прежде всего вспоминается запах рыбы — добрый запах, означавший, что погреб хорошенько набит и у нас будет что поесть в ближайшие недели.

Я всегда присматривала за Джо, потому что мать у нас умерла, когда мне было шесть, а ему четыре, наказав мне всегда смотреть за моим маленьким братиком. Порой, когда отец был в море, налетал штормовой ветер, и нам казалось, что наш домик вот-вот снесет в воду. Тогда я крепко обнимала Джо и напевала ему песенки, чтоб он не боялся. Я притворялась, что мне нисколечки не страшно, и обнаружила, что это неплохой способ и впрямь избавиться от страха. Постоянное притворство очень мне помогало, так что я мало чего боялась.

Лучше всего было, когда море успокаивалось, и в страдную пору, когда косяки сардин шли к нашему побережью. Дозорные, расставленные вдоль берега, замечали рыбу и сообщали остальным. Я помню, как все приходили в волнение, когда раздавался крик «Хева, хева», потому что на корнуэльском наречии «хева» означает косяк рыбы. Затем лодки выходили в море, и начинался лов; погреба наши заполнялись. А в церкви рядом с пшеничными колосками, овощами и фруктами появлялись и сардины, чтобы Бог видел, что рыбаки благодарны ему не меньше, чем крестьяне.

Мы с Джо работали в погребе, кладя слой соли на слой рыбы до тех пор, пока мне не начинало казаться, что руки у меня больше никогда не согреются и никогда не перестанут пахнуть рыбой.

Но это были хорошие времена, а потом пришла зима, когда в наших погребах не стало рыбы и разыгрались такие штормы, каких не бывало уже лет восемьдесят. Мы с Джо вместе с другими ребятишками ходили вечерами на берег и вылавливали угрей из песка маленькими железными крючками, а после несли их домой и там готовили. Мы собирали ракушки, ловили улиток. Рвали и варили крапиву. Я помню, какой тогда был голод.