Седло для дракона - [2]

– Как ты нашел?! – восклицает пораженный Мокша.

– Не знаю. Словно окликнул меня кто… Но сейчас мы не его ищем. Пусть подождет!

И Митяй заботливо возвращает камень на место, не забывая перевернуть его так, как тот лежал прежде.

Обычно ныряльщик выматывается на двушке за несколько часов, а Митяй порой там даже ночует, правда, зарываясь в листья или хвою, потому что и он все же человек. И болеет, и страдает как и все. Больше всего досаждает ему рана – лисий укус.

Лису раскопал в норе и подкинул в избу Кика Златовласый, неуемные ручки которого точно для того привешены к телу, чтобы доставлять всем беспокойство. Порой Мокша прикидывает, как было бы хорошо, если бы Кика родился вовсе без ручек. Какой бы он тогда был хорошенький, с кукольным личиком, как бы все его жалели! А то и кудри пшеничные, и румянец на всю щеку, и улыбка белее снега – а так и тянет размахнуться и двинуть его со всей мочи. Со своей золотой пчелой Кика обращается ужасно. То в пироге ее запечет, то в угли закопает, а то наберет невесть где шершней, тарантулов – даже египетского скорпиона как-то выменял у заморских купцов на стрелецкую серьгу – и устроит в лукошке смертельный бой. Все интересно ему: существует ли на свете насекомое, которое одолеет его пчелу. Да вот только пчела у Кики не ему чета, драк не любит. Минуту-другую потерпит уколы скорпионова жала, а после развернется, лениво проползет насквозь стенку лукошка – и была такова.

С укусом же вышло так. Перепуганная лиса забилась за печь, а когда Митяй попытался ее вытащить – выхватила у него из голени кусок мяса. Хорошо так выхватила, с палец. Уж полгода прошло, а рана все никак не заживет. Не ступишь, не коснешься. Два раза Мокша слышал ночью, как Митяй стонет. Голень у наездника – место для укуса самое скверное. Как стиснешь ногами бока пега, когда на внутренней части голени открытая рана? Конечно, Митяй все равно ныряет, обмотав рану тряпицей, – да чего ему это стоит?

Хотя из-за этой раны, если вспомнить, и была принесена первая закладка. Мокша с его цепкой и жадной памятью до последнего слова запомнил рассказ Митяя:

– Привязал я Ширяя у гряды. Потащился вдоль скал. Нога болит так, что прямо хоть ножом ее режь и в кусты бросай. В болоте о путлища растер. Вдруг вижу: трещинки на скале в одно место сбежались и по центру там подтек глины. Подошел я, поскреб лопатой – ничего. А как стал рукой щупать – полыхнуло чего-то ярко. Я чуть не ослеп. Вижу: алый виноградный лист, но не целый, а обрывок, а на нем – маленькая синяя улитка. Я в них так и вцепился. Отколол, держу в руке, а сияние всю ладонь охватило. Кожа алеет, по жилкам синие ручейки бегут… И понимаю я – не словами, а так как-то, – что рана моя сейчас затянется. Сил прямо с каждым мгновением прибавляется. Чувствую: еще чуток – и смогу по отвесной скале вверх взбежать.

– И что? Взбежал? Прошла рана?

– Нет, – грустно качает головой Митяй. – Сам видишь: до сих пор хромаю. Разжал я руку.

– Почему?! Зачем?! – чуть не кричит от обиды Мокша.

– Старика одного ясно так увидел. Прямо перед глазами вырос. Ты его знаешь: у Чудова монастыря милостыню просит. Ноги у него кругом в язвах. К крымчакам, говорит, в плен попал. Те продать хотели, да видят – хил больно. Не дадут цены, один прокорм дороже станет. Заставили его по углям пробежать, хлестанули нагайкой да и прогнали в степь. Думали, околеет, а он на карачках к своим приполз. Неделю полз.

– Прям так и неделю? Врет он все, – хмыкает Мокша. – Нищие вечно врут. Один тут тоже хвалился, что воин, в бою изранен, а после оказалось, что его брат родной косой поперек лица посек. Не поделили чего-то.

Митяй не слушает:

– И понял я, что лист с улиткой надо этому старику отдать. Что для него он, а не для меня. И еще понял: что если себе возьму, не пустит меня больше заветный мир. Не смогу я больше сюда нырять: ни на Ширяе, ни на ком другом.

– И так и отдал?! Старику?! – охает Мокша.

Митяй смеется:

– Так и отдал. А перед тем в лопух завернул и в сумку поскорее сунул. И всю дорогу боялся к сумке прикоснуться, потому как очень уж хотелось у себя оставить. Не верил я себе.

Мокша потом нарочно ходил к Чудову монастырю глядеть того нищего. Старик, как и прежде, попрошайничал. Сделал себе костылики, язвы из давленых ягод навел – еще жальче вышло. Купчих прям слеза прошибала. Да только прочие нищие завистливо шептались, что бегает он теперь быстрее зайца. Затеяли тут двое его побить и кружку отнять: через плетень с ходу сиганул, даже ногой не задел. А плетень-то в рост человеческий!

Пеги наконец напились. Стоят пофыркивают, ждут. Птенчик уже пристроился сосать мать. Та сердито толкает его мордой. Нюхает. Он ухитрился вываляться в траве, где кто-то чистил рыбу, и рыбный запах Стреле не нравится.

– Пора нам! Идем, что ли? – говорит Митяй.

– Идем! – Мокша тянет Стрелу за повод.

Стрела – его кобыла, только его, и больше ничья. Он один на ней ныряет, хоть кое-кто и недоволен, что он забрал ее себе. Уж больно хороша и на крыло легка. По воздуху скользит – как по воде рисует. Ради нее он и Чалой изменил – уступил ее Сергиусу Немову. Фаддей Ногата втайне завидует, а Мещеря Губастый однажды раскричался, за грудки стал хватать. Хорошо, Гулк Ражий вступился. Гулк – мрачный, бесстрашный, один из лучших кулачников на Москве. Кулак как дыня. Сожмет – и то уже страшно, а как ударит – говорят, кирпич из печи может вышибить.