Седина в голову - [18]

– Долго, – ответил он сейчас Нине, – в больнице время вроде кто на верёвке тянет.

– Ничего, – философски протянула Нина – всё имеет и начало, и конец… Вот закончите лечение и ко мне в гости заедете. Посмотрите на моё житьё-бытьё…

В какую-то горячую воду погрузили последние слова Нины, сердце словно захлебнулось теплотой, застучало гулко, как в пустоте, и он благодарно закивал головой. Тонкий луч приятной радости засветился внутри, наполнил мучительно-сладкой надеждой.

Он уходил из кабинета Нины с побледневшим, немного растерянным лицом – как понимать её слова? Как простую вежливость, своего рода человеческое уважение, не больше или надежду на доверие, единение и дружбу? В мыслях Михаила Петровича, пожалуй, первый раз после смерти Надежды появилось что-то щемящее, жило в нём, копошило мозги, воспламенялось страстью. Ему первый раз стало жалко себя за свой неустроенный, по-мужицки расхристанный быт, за холод и беспомощность в его доме, за отсутствие уюта и спокойствия.

Он вспомнил, как тяжело давалось ему без Надежды воспитание детей, их капризы, мелкие и крупные обиды. Особенно трудно было с девятилетним Петькой, который иногда просыпался среди ночи, упрямо, истошно звал: «Мама, мама!» И тогда он быстро, словно мяч, вскакивал с постели, дышал сорвано, а внутри начинался обжигающий колотун, словно он окунулся в стылую обледеневшую прорубь. Иногда Петька капризничал по утрам, не хотел идти в школу, и им с Серёжкой требовалось огромное терпенье уговорить его, упросить, умолить – всё, что угодно, только бы Петька согнал со своего лица застывшую окаменелость, встал, непослушными ногами сделал несколько шажков к двери.

У Петьки обиды и горечь рассеивались быстро, это Коробейников хорошо знал, но всё равно ему иногда казалось, что наступает последний предел его терпенью, и он должен выхватить ремень из брюк, опоясать капризного мальчишку, чтоб не лишался рассудка, не дуроломил и не упрямился. Должен же понимать Петька, как тяжело им без матери. Но внутренний голос разума всякий раз подсказывал, что не надо применять силу, это только вызовет бо́льшую неприязнь и раздражение сына, отрешённость и отчуждение, и он делался мягче, нежнее, старался вкладывать в слова лёгкость и приветливость. Может быть, поэтому обходились ребята без женской ласки и, в тоже время, не выросли корявыми дичками, изгоями, злыми и раздражительными, как нередко бывает в семьях, где нет женщины, где не хватает её теплоты и сердечности.

Уже в палате вспомнил Михаил Петрович, как настоятельно советовали ему друзья жениться, подобрать женщину, которая бы взвалила на себя домашние тяготы и заботы, воспитание детей, заботу о их быте. Но в сердце не находилось места, куда бы можно было впустить чужого человека, ему казалось, что всё оно без остатка заполнено только Надеждой, и он говорил раздражённо друзьям: «Нет!»

Однажды, когда Николай Петрович Садчиков, его большой приятель со школьных лет, очень настойчиво повёл разговор о женитьбе, Коробейников помотал головой, до крови закусил нижнюю губу, а когда Николай Петрович не оценив его душевного состояния, всё ещё продолжал говорить об этом, вдруг вскричал резко, как испуганный заяц:

– Уходи!

Садчиков остолбенел, глядя на него растерянно, с жалким испуганным видом и, кажется, не понял сначала, что от него хотят. Но Коробейников повторил, только глухо и раздражённо, снова это слово «уходи», и Садчиков пошёл из квартиры каким-то бесшумным охотничьим шагом, резко подавшись вперёд телом, словно понял – ещё один короткий миг, и друг его бросится на него, точно степной коршун…

Вспоминая сейчас об этом, Коробейников не злился, как обычно, а вроде бы размяк от встречи с Ниной. Теперь у него точно вспухало в груди сочувствие к самому себе, и он ощутимо понял, что какой-то клапан в душе приоткрылся, впустил туда свежую струю воздуха, яростно заколотилась кровь.

К вечеру приехал Николай, притащил гостинцев из совхоза, но самое главное – доложил, что он выполнил его просьбу: отвёз самовар на квартиру и маленький кусочек парной свинины.

– Ну и как хозяйка восприняла? – спросил Коробейников.

– А я не мешкал особо, положил – и был таков.

Усмехнулся Коробейников – может быть, и прав Николай, что так поступил. Ещё неизвестно, как Нина воспримет его сувенир. А вдруг обидится? Всё может быть…

Утром он с тревогой набирал телефон, и протяжные гудки показались ему странными – обычно в это время Нина была дома, и он привык к этим разговорам, как привыкает человек к постоянному, душевному и необходимому. У него в ушах звучит её голос, мягкий и ласковый, который словно касается сердца. Он несколько раз набирал телефон, но в ответ пели протяжно гудки, и тревога вселилась в душу: неужели что случилось?

Нина появилась в их палате перед обедом, молча поставила рядом с кроватью упаковку с самоваром и, посмотрев выразительно, сказала:

– Ну, зачем вы так, Михаил Петрович!

До слёз, до боли, захотелось сейчас Коробейникову стиснуть себя, исчезнуть из этой комнаты, раствориться, как пар, как туман, замёрзнуть от стылого ветра, лишь бы не испытывать всего этого.