Седина в голову - [17]

Даже самому непонятно стало, почему ему захотелось сейчас похвастаться перед Ниной: может быть, показать, что её высокий человеческий дух придал силу, уверенность?

Нина Дмитриевна засмеялась:

– Вот бы интересно на вас сейчас посмотреть!

– А ничего интересного. Мокрый, как мышь.

– Да уж, представляю.

Они проговорили несколько минут, и когда Михаил Петрович поднимался к себе в палату, встретил Альберта Александровича. Тот с головы до пят осмотрел Коробейникова, сипло сказал:

– Вот что значит над собой издеваться. На вас лица нет, – и пошёл, покачивая головой.

Коробейников заглянул в ванную комнату, долго рассматривал себя в зеркало и не нашёл в себе никаких изменений. Только седая чёлка прилипла ко лбу, а так даже посвежел, глаза блестят по-молодому.

Ещё два дня бегал по утрам Коробейников с натугой, с сердцебиением и одышкой, а потом почувствовал, что приходит к нему вкус к бегу, а самое главное – эти утренние звонки Нине, болтовня обо всём, отчёт о дне минувшем и предстоящих планах. Три дня спустя Нина попросила:

– Заходите ко мне в кабинет, Михаил Петрович.

Он заглянул к ней после обеда и впервые оказался среди огромного количества банок и склянок, среди колб и пробирок, как в хорошей химической лаборатории, и удивлённо закачал головой:

– И как вы тут голову не сломаете, Нина Дмитриевна! Вон у вас сколько стекляшек разных.

– Поначалу так и было. Я ведь почему здесь оказалась? После института места биолога в школе не нашлось. Это в деревне и сейчас учителей не хватает, любую девицу готовы взять, лишь бы часы велись. А здесь – куда не сунешься – всё занято. Свой педагогический институт в городе, такой же биофак, как мы с Надеждой Григорьевной заканчивали, так что специалистов оседает много. Пришлось в больницу лаборантом устраиваться, а потом переучиваться заново. Хоть основы нам и давали в институте, но тут дело с живыми людьми имеешь, право на ошибку исключено…

Нина рассказывала доверительно, как-то по-домашнему уютно усевшись в кресло против Коробейникова, и он любовался сейчас её уверенным голосом, лицом, наполненным спокойствием и красотой. Есть что-то в Нине такое магическое, что притягивает к ней. Человек, который раздавлен, сжат прошлым, покорился судьбе, может прийти к печальному концу, и наоборот, такие люди, как Нина, остаются верны жизни, вечности, им не грозит опасность примириться с судьбой, для них жизнь – бесконечная возможность реализовать свои идеи, ценности, ум и талант.

Он легко улыбнулся, хотелось и дальше слышать голос чистый и звучный, и Нина словно прочитав его мысли, продолжила:

– После смерти мужа я совсем расклеилась. Полная покорность судьбе, не человек, а калека. Только жизнь продолжилась, дочка росла, как тут раскисать. Надо её на ноги ставить: то в школу бегу, то одежду-обувку подбирать надо – в магазин скакать. И всё на бегу, вскачь, как на лошади верхом. Может быть, отсюда и интерес к бегу появился.

– А дочка на маму не сердилась?

– Да нет вроде. Я утром прибегу из парка взмокшая, а она смеётся – говорит, как лошадь взмыленная. Она потом сама спортом увлеклась – в гандбольной команде играла. И сейчас в институте одна из лучших гандболисток. Господи, ей бы мужа хорошего!

Простая эта фраза, сорвавшаяся с языка Нины, Коробейникову очень понравилась своей простотой и душевностью, он почувствовал, как лицо его потеряло напряжённость, размягчилось, как будто чёрствый кусок хлеба, опущенный в воду. Ему страшно хотелось как-то утешить Нину, отвлечь её от этой думы, которая, наверное, не раз приходила ей в голову, волновала и смущала.

– Всё будет хорошо, Нина Дмитриевна! Надо надеяться на лучшее…

– Да-а, – смущённо протянула Нина, – вам так легко рассуждать – у вас сыновья.

– Теперь уже один…

– Как один?

Пришлось рассказать о горестной судьбине Серёжки, и Нина долго молчала, разглядывая Коробейникова с мучительным выражением лица. Наконец, она сказала:

– Молодость должна искать, это их не губит…

Что ж Нине нечего было возразить, она права, молодость – это прежде всего путь к обретению собственной дороги и счастья, она требует способности выбрать верный путь, сохранить ему верность. Серёжке это удалось, хоть и дорогой, неоплатной ценой. Но как это больно, пронзительно больно для него, его отца! Словно острая игла вошла в сердце со смертью сына. Вот и сейчас он постарался унять эту боль, увести разговор в сторону, потому что тот, кто прошёл через это испытание, пережил эту трагедию, стремится уйти от жалости к себе, от чужого сочувствия несчастью.

Но Нина не стала больше говорить о грустном, она заговорила о своём желании в конце жизни приобрести домик в деревне, чтоб остаток жизни прожить там, среди раздолья и аромата полей, чистого воздуха и птичьего пенья.

– Жизнь в деревне трудная, – вздохнул Коробейников.

– А я не боюсь трудностей, – немного с вызовом ответила Нина.

Надо было на этой весёлой, оптимистической ноте закончить разговор, но Нина спросила:

– Когда Наталья Сергеевна обещает вас выписать?

– Через пару недель.

– Долго ещё…

Коробейникову и самому уже изрядно надоело, каждый вечер глаза обвалакивало тоской, делался каким-то угрюмым и обиженным и только утренние звонки Нине вроде разгоняли эту смрадную, изматывающую душу, мороку, наполняли смыслом все его пребывания здесь, в больнице, где противно пахнет лекарствами, да ещё нещадно хочется курить. Он всё-таки держал слово перед Николаем, с завистью глядел на тех больных, кто, выбравшись на улицу, блаженно закуривал, сосал пожелтевший от никотина кончик сигареты, и это ещё больше раздражало.