Седина в голову - [16]

– Непременно. Если вы, конечно, перед собой цель поставите здоровым быть. Я вот что в этой книжке вычитала: «Люди, не имеющие цели в жизни, несутся по ней с такой быстротой, что не замечают её бесцельности».

Она закрыла книжку, передала Михаилу Петровичу и начала пятиться к двери.

– И ещё там прочтите обязательно и запомните: «Тело человека выражает его характер, а его характер выражает человека как духовное существо». Я, например, каждое утро пробегаю пять километров и чувствую себя хорошо. Ну, жду завтра звонка.

Опять незаметно исчезла Нина, а Михаил Петрович остался стоять, как приколоченный к полу. Одержимость какая-то есть в Нине? Здравым смыслом наполняет она каждую минуту своей жизни, интересом, делает её осмысленной, не то, что он, раскисший и больной человек.

К вечеру приехал Николай, и Коробейников вышел снова на улицу, пригласил шофёра на «свою» (так он считал) скамейку. Николай долго рассказывал о совхозных делах, о своей семье, о том, как двойнята утверждают себя, пытаясь уже вцепиться друг в друга, и этот весёлый разговор, кажется, добавил настроения. И когда спросил про Кожевникова, Николай быстро ответил:

– Старается он. Вроде и кричать меньше стал.

А может, права жизнь с её выводом – ответственность увеличивается от бремени собственных дел и поступков. Может быть, верно заметила Нина Дмитриевна – уводит Коробейников своих «спецов» от ответственности, а те в свою очередь не получают наслаждения в деле, стараются сбросить с плеч лишний груз. Так ведь удобнее, налегке, по жизни идти…

При воспоминании о Нине Дмитриевне родилась у Коробейникова мысль сделать что-нибудь приятное для этой женщины, и он попросил Николая:

– Ты в сувенирах разбираешься?

– В каких сувенирах?

– В каких-каких, – усмехнулся незло Коробейников, – если бы я знал в каких? Понимаешь, надо врачу одному подарить.

– Хорошо лечит?

– Да нормально, – усмехнулся Коробейников, и стало легче на душе. А ведь и в самом деле стало ему легче после встреч с Ниной Дмитриевной, словно добавилось оптимизма, веры в себя. Она, как судьба, стала стимулом к жизни, будто вытряхнула его из небытия, и теперь, чтобы ни случилось, Нина не исчезнет из его памяти, не пройдёт бесследно, не канет в царство прошлого.

– А всё-таки что купить?

– Ну, может быть, самовар какой-нибудь расписной или ещё что. Знаешь, бывают такие самовары хохломской росписи, красивые – глаз не отведёшь. Придумай, ладно?

– Ладно, – согласился Николай, – помаракуем. А мясо не надо привезти?

Иногда к Коробейникову обращались с просьбой выписать кусок свежей говядины или баранины – скудно стало сейчас в магазинах – и сейчас Михаил Петрович махнул рукой:

– Ладно, выпиши. Не забудь только в кассе деньги на мой счёт записать.

Утро следующего дня опять было стылым и холодным, натянуло тучи, как занавесило небо, и, наверное, скоро пойдёт дождь. Михаил Петрович зябко поёжился – не самый удачный день для занятий физкультурой. Но тут же сделал себе окорот – легко человек поддаётся соблазнам, самую простую ситуацию пытается выдать за какой-то рок судьбы, чтоб преждевременно сложить оружие, склонить голову перед участью. А ценность в том и состоит, чтобы переломить себя. Ведь если признаться себе, хочется ему сейчас услышать в трубке голос Нины. Очень хочется… Так, чего же он жмётся, как шелудивый пёс, которому и в Петровку холодно?

Заворочался на постели Альберт Александрович, глухо спросил:

– Далеко собрались, Михаил Петрович?!

– Хочу бегом заняться! – сказал Коробейников и страшно смутился.

– Выходит, лавры братьев Знаменских покоя не дают, да? Ну давайте, давайте, сбейте оскомину, – и отвернулся к стенке.

Холодный ветер обжёг Коробейникова, но он не отступил, затрусил по дорожке. Глухо постанывали, раскачиваясь, сосны, нудно звенел ветер в ушах, но в середине больничной площадки было тихо, и Михаилу Петровичу даже показалось приятным оказаться в этом затишье после свирепого холодка на бегу. Несколько раз пробежал по короткой дорожке, и глаза заволокло потом, точно туманом, дыхание стало тяжёлым, сдавленным. Ему казалось, что похож он сейчас на альпиниста, которого вогнали в плотное облако, и сейчас он ничего не видит, усталость давила на плечи, будто там бугрился огромный рюкзак. Но он отчётливо понимал – если сейчас поддаться чувству усталости – всё, он свалится на первую же скамейку, долго будет приходить в себя, а потом не сделает ни одного шага. Жалким и раздавленным тогда покажется он себе.

Он быстро прошёл по дорожке, снова вышел на простор, где по-прежнему сердился ветер, и стылость словно толкнула его в спину, а ноги налились силой. Он бежал и думал, что человек – существо ленивое, бездействие и жизнь лишает смысла.

Когда через несколько минут он звонил Нине Дмитриевне из телефонной будки-автомата, ему казалось, что сегодня он переборол себя, одержал важную победу над апатией и собственной ленью, но если бы ему сейчас приказали сделать то же самое, он не сделал бы и шага.

Нина словно ждала звонка, ответила быстро и, кажется, довольным голосом воскликнула:

– Неужели вы на улице, Михаил Петрович!

– И даже бегал!