Сципион. Том 1 - [163]

Эмилия казалась восхитительным изображением Венеры на превосходной картине великого мастера, но Виола была сама живая богиня любви. Создавалось впечатление, что Эмилия когда-то в прошлых своих воплощеньях, если следовать Пифагору, пылала жестокой страстью, но теперь в ней осталось лишь мягкое сиянье спокойного ровного счастья, как воспоминание об оргиях бурной любви. Ее можно было уподобить вулкану, уже извергшему огонь и лаву и ныне флегматично дымящему белой струйкой теплого пара, а Виола жила в первый раз и являла собою сгусток жизненных сил.

Впрочем, Публий в попытке объяснить представший ему феномен слишком удалился в потусторонние нюансы. Эмилия очень обиделась бы, узнав его мысли, поскольку сама отнюдь не считала себя «потухшим вулканом», ей представлялось, что она полна сил, движенья и любви.

Кстати, Эмилия очень удачно вступила в общую беседу и своими познаниями, свежестью мысли пробудила у Публия любопытство. Вообще-то, он больше разговаривал с ее братом Марком, радуясь его первым признакам пробуждения интереса к жизни. Однако скоро красноречие Марка и родного брата Эмилии Луция — другого участника компании — померкло перед легкой, полнокровной, искрящейся мягким юмором речью сестры, и она стала главной собеседницей Публия.

Еще в Испании, предвидя этот визит, Сципион тяготился им. Во-первых, ему было неприятно, что тут его будут оценивать по тем качествам, которым сам он не придавал значения, считая их второстепенными, а во-вторых, проведя всю молодость на войне, он не привык к церемониалу светских салонов в части развлечения дам. Но в действительности все оказалось проще и приятнее, чем ему думалось. Эмилия отличалась всесторонней образованностью, почти не уступая в этом Публию, и что особенно его поразило, она широко освоила греческую культуру, даже философию, и знала чуть ли не все, известное ему. Правда, ее познания отличались свойственным женскому уму формализмом, однако некоторые положения прозвучали в ее интерпретации любопытно. Но наряду с эрудированностью она обладала и более важным качеством. У нее было особое чувство общества, тонкий такт позволял ей улавливать малейшие нюансы в настроении собеседника, благодаря чему она умело помогала ему разворачивать свиток разговора, каждым своим вопросом, замечанием или легкой шуткой подстегивая его фантазию. Приятная манера общения удачно дополнялась достоинствами ее голоса, не очень глубокого и не слишком звонкого, но весьма живого и приятного. Это был голос не любовницы, а друга. Особенно мило она говорила по-гречески на аттическом диалекте.

Под влиянием этого легкого изящного общения Публий в полной мере ощутил аромат мирной жизни и на некоторое время даже забыл о карфагенянах и Ганнибале. Однако он спохватился, что засиделся в гостях свыше нормы, диктуемой приличиями, и стал прощаться. Расставаясь с Эмилиями, Сципион пригласил главу дома провести следующий день в термах, заметив при этом, что он надеется в скором времени потерять подобную приятную возможность ради большего счастья и наивысшей чести. Намек очень понравился Марку Эмилию, поскольку говорил о положительном решении мучившего их обоих вопроса, так как, по правилам римской стыдливости, вместе в бане не могли мыться тесть и зять, так же, как и отец с сыном.

Уже в темноте возвращаясь в Велабр, Публий ощущал не просто радость от общения со столь прелестным созданием как Эмилия, а даже некоторую эйфорию. Он что-то насвистывал, хотя обычно не любил производить лишний шум, и подмигивал звездам, которые сегодня казались совсем близкими, будто сошедшими ради него со сфер, определенных им Эвдоксом. Вдруг он резко остановился, так, что раб налетел на него с разгона, не получив, впрочем, возмездия за неловкость ввиду внезапной озадаченности хозяина, и сказал: «Понял». Постояв некоторое время, он пошел дальше, но уже сосредоточенный, задумчивый.

Придя домой, Публий уединился в спальне, где он работал чаще, чем в таблине, открытом шуму и посторонним взорам, взял свиток со своими юношескими стихами и на полях написал: «Красота Эмилии замкнута сама в себе и представляет законченное целое, а красота Виолы открыта навстречу мужчине, властно тянет к нему свои щупальца и требует завершения в любви». Он несколько раз перечитал эту фразу, веря и не веря в то, что нашел разгадку тайны. «Неужели так просто и буднично объясняется тот великий праздник жизни, который дает уже одно только созерцание Виолы!» — думал он. В конце концов Публий решил, что раскрыл лишь одну сторону притягательной силы прекрасной иберийки, но как бы то ни было, отныне он в значительной степени развенчал ее красоту так же, как прежде разоблачил ее душу. Казалось бы, теперь можно было окончательно забыть об этой варварской жемчужине, но, увы, его угнетала все та же безысходная тоска, и, с удовольствием вспоминая Эмилию, он одновременно испытывал нестерпимое желание бежать в Остию, пересечь море в направлении Испании, разыскать Виолу и стать дикарем, лишь бы иметь возможность видеть ее.

Утром вечернее прозрение показалось Сципиону вздором. «Чего только не измыслит человеческий ум, когда его хозяину худо!» — усмехнувшись, воскликнул он и, чтобы окончательно избавиться от последствий ночных терзаний, направился к Капитолию. Поднявшись на холм, Публий вошел в храм Юпитера, но предаться возвышенным мыслям в таинственном полумраке, пронизанном божественным духом, как в былые дни, ему не удалось. Он стал слишком заметной фигурой, и теперь повсюду его преследовало внимание сограждан. Так было и здесь; едва он переступил порог храма, как попал в окружение жрецов, атаковавших его всевозможными расспросами. Когда их любопытство в какой-то мере было удовлетворено, Публий вспомнил о собственных делах и стал договариваться со служителями храма об организации масштабных жертвоприношений, запланированных им еще до похода в Испанию.