Schirwindt, стёртый с лица земли - [8]

У меня была в нашей компании кличка Миска. Очевидно, не случайно. Просто в моло­дости я увлекался Бастером Китоном из ран­них американских фильмов и Анатолием Кто­ровым из настоящего МХАТа, которые пле­няли меня каменностью лиц при любых актерских переживаниях и сюжетных катак­лизмах. Внутри все кипит и бушует, а на лице — маска. Очень удобная придумка. Я ее взял на вооружение в свои актерские арсе­налы.

Не устаю повторять студентам, что четыре года театрального образования — это, поми­мо приобретения разных навыков, попытка понять, что ты можешь, что не можешь, что тебе идет, что нет. Улыбаться тебе идет. Сер­диться нет. Смеяться идет, но не очень. И так далее и так далее. Отсюда складывается амп­луа, с которым тебе дальше работать. Его мож­но преодолевать, его можно ломать, но нельзя делать вид, что его не существует.

Сегодня эпитет «великий» стал расхожей монетой, звезд пекут на фабрике, и капризная косноязычная дива мяучит с экрана, что «нам, звездам, трудно»... Все это сонмище звездорванок заполняет нестойкие души зрителей, раз­мывая понятия и градации.

А великие были. Мой любимый актер — Николай Гриценко. Амплитуда его дарования была бесконечной. Помню, как он репетиро­вал милую французскую пьеску «Шестой этаж». В ней все происходило на лестничной площадке какого-то дома в Париже. И вот Ни­колай Олимпиевич выпросил у Рубена Нико­лаевича Симонова возможность самому по­ставить этот спектакль. Никогда в жизни он режиссурой не занимался.

Нас, студентов, вывезли тогда в Киев на га­строли вахтанговского театра — играть в мас­совках «Великого государя» и в «Двух верон­цах». Киев. Лето. Все ведущие артисты расхва­таны прямо с вокзала по обкомовским, цековским дачам и пляжам. А Николай Олим­пиевич посреди этого гастрольного разгула репетирует в духоте и жаре на сцене Театра Леси Украинки. Я сидел в зале и смотрел, как мучаются мэтры — Максим Греков, Лариса Пашкова, Нина Нехлопоченко и Владимир Осенев. Это была мистика. Николай Олимпие­вич стоял посреди зала в проходе. «Стоп, стоп, стоп! Максик, ты понимаешь, какая история. Вот ты выходишь и говоришь: «Здравствуй!» А он — француз. Понимаешь? Ты говоришь: «Здравствуй!», а что «Здравствуй»? Ведь он француз. Или ты, Лариса, выходишь и гово­ришь: «Здравствуй, Поль!», а она француженка. А он француз. А ты: «Здравствуй, Поль!» А по­том ты выходишь и говоришь: «Чего это вы?» А он француз».

Актеры, мысленно купаясь в Днепре, начи­нают снова. Он опять: «Стоп, стоп! Максик, ну ты что? Ты говоришь: «Привет!» А он француз». И так — до бесконечности. Тогда Греков про­сит Гриценко: «Коля, покажи». И Коля, кото­рый дальше Малаховки никуда в жизни не вы­езжал, выходит и играет четырех францу­зов — двух баб и двух мужиков. Тонко, изящно, разнообразно и лихо. Вот что такое божеское.

У каждого человека к определенным годам, если человек здравомыслящий и не до конца закомплексованный, наступает ослабление чувства профессиональной зависти.

«Да ну, — думаем мы, — если поднатужить­ся... Ах, это уже было! Ах, это мы уже делали!..»

Остро завидуешь только одному — тому, что не приходило и не могло прийти в голову.

Вот Анатолий Папанов был субъектом крайне индивидуальным, парадоксально мыс­лящим. Бывало, вякнет Папанов какую-нибудь реплику, отсмеются окружающие, и понима­ешь: да, всю жизнь сиди, мучайся — никогда бы не придумал.

Театр сатиры летел на гастроли в Милан. Мы — давно в воздухе, вдруг объявляют, что по техническим причинам будет дозаправка в Лихтенштейне. Сверху это карликовое госу­дарство — как театральный макет: домик-до­мик, садик-садик, капельки бассейнов, була­вочки башен... Снижаемся, снижаемся, но от самой земли неожиданно вновь взмываем вверх и улетаем. И тут Толя говорит. «Да-а, не вписались в страну!»

Ощущение, что таланту все дозволено и обаяние победит, иногда приводит к театраль­ным катастрофам.

Федор Михайлович Бурлацкий, известный американист, написал почти документальную пьесу «Бремя решений», где артисты Театра сатиры под руководством Плучека решали, бомбить Кубу или не бомбить. Андрей Миро­нов играл Кеннеди, Державин — Роберта Макнамарру, министра обороны, Юрий Василь­ев — брата Кеннеди, я — советника по печати президента Пьера Сэлинджера. Диденко играл Фрэнка Синатру, Рая Этуш — Жаклин Кенне­ди, Алена Яковлева — Мэрилин Монро. Мы себе ни в чем не отказывали. Спектакль про­шел раз десять.

Наш незабвенный, штучный артист и чело­век Спартачок Мишулин исполнял в этой фан­тасмагории роль начальника американских штабов Томсона и не мог выговорить слова «бомбардировка». Державин посоветовал ему написать это слово на бумажке. И Спартак Ва­сильевич в арифметической тетради для пер­вого класса дочки Карины большими буквами вывел: «Бомбардировка». Он скатывал листок в трубочку и входил с ним в Овальный каби­нет. Там он распрямлял листочек и по слогам читал: «Предлагаю начать борбан... банбар...» Весь Овальный кабинет отворачивался в судо­рогах. И вот очередной спектакль. Выходит Мишулин и произносит: «На понедельник, — все ждут мук с «бомбардировкой», — назначен бомбовый удар по Кубе». Это уже было нам не под силу. А у Андрея — текст, который он про­изнести не в состоянии. Вдали сидит Влади­мир Петрович Ушаков, игравший будущего президента Соединенных Штатов Линдона Джонсона. Миронов ему: «Линдон, а вы что молчите?» Тот говорит: «А почему я? У меня во­обще здесь текста нет».