Счастья тебе, дорогуша! - [29]

Я с трудом себе представляла, как все будет после моего выхода из больницы. Все-таки такая длинная жизнь осталась позади, все мои тридцать три с лишним года. А впереди была какая-то вязкая серая пустота, а в этой пустоте болтались вопросы: «куда поехать из больницы», «куда перевезти вещи от Кузи», «где найти работу» и «смогу ли я вообще работать, если еле на ногах держусь». И наконец, «когда позвонить маме и все ей рассказать». Последнее было особенно сложно. Мне не хотелось расстраивать маму с папой, которые очень любили меня, хоть я и жила далеко от них. Мне не хотелось слышать от нее:

– А ведь мы с папой тебя предупреждали, дочка. Ничего нет хорошего в этой Москве.

И было понятно, что они обязательно это скажут. Обязательно не поленятся напомнить мне, что я сама все это себе устроила. Именно из-за этого мы не были с мамой слишком близки в последние годы. Она до сих пор обижалась, что я уехала в Москву и оставила их с папой совсем одних. Она полагала, и вполне справедливо, что принимать такие важные решения нельзя, когда тебе семнадцать лет и ты до смерти обижена на какого-то там парня. Подумаешь, любовь. Подумаешь, расстались. Подумаешь, рыдала в подушку несколько дней, а потом вышла из комнаты с твердым желанием никого никогда больше не любить и отомстить ему так, чтобы он пожалел. Это же не повод, чтобы бросаться за полторы тысячи километров. Чем же город Киев виноват?

– И что теперь, дочка? Ты даже живешь в другом государстве, а я, чтобы к тебе приехать, должна пересекать границу! – возмущалась мама. – Это того стоило? У нас в Украине сейчас молодежь живет не хуже вашего. Вот если бы ты закончила все-таки киевский университет, то сейчас бы уже получала две с половиной тысячи гривен.

– Мама, не начинай. Все равно уже ничего не исправишь.

– Это точно, – вздыхала мамочка. У наших знакомых и друзей имелись дети, братья, сестры, опять же внуки. У моих родителей была только я. И я у них была непутевая. Когда я думала о том, что мне надо звонить маме, мне хотелось остаться в больнице навсегда. Ни за что не отвечать, ничего не решать, получать трехразовое питание и смотреть «Кармелиту» с другими больными. Но только не выходить на улицу вот так, без единого ответа на вопросы. Но государство не планировало решать мои проблемы таким способом, и в один прекрасный день я оказалась на пороге больницы, в которую не помню как меня привезли. У меня в сумочке лежал давно отключенный за недокорм деньгами мобильник, паспорт, страховка и кошелек с кредиткой, которой только и оставалось, что размазывать кокаин по столу, как это делают в фильмах. Денег на кредитке не было.

– Ну ты хороша, мать! – восхитилась Жанна, которая приехала меня встречать на симпатичной, хоть и явно немолодой машинке «Вольво».

– Какая у тебя машинка хорошенькая, – восхитилась я.

– Моя ласточка! – с нежностью прошептала она, погладив боковое зеркальце. – Садись.

– Спасибо тебе. Спасибо, что приехала, – искренне сказала я, стараясь не расплакаться. От слабости моей и от идиотизма самого положения глаза у меня все время были на мокром месте. А Жаннины внимание и забота казались мне странными, ведь не каждый же день встречаешь человека, который после двух недель совместного лежания в больнице проникается такими дружескими чувствами.

– Еще бы я не приехала. Я просто горю нетерпением познакомить тебя с моими мальчиками, – усмехнулась она. Да, даже за две недели я могла бы уже понять, что Жанна не из тех людей, кто делает что-то просто так. Тем лучше. Это даже спокойнее для меня. Не надо чувствовать себя слишком уж обязанной. Так что первый вопрос – куда пойти после больницы – решился, так сказать, сам собой. И хотя я чувствовала себя весьма странно, пересекая порог совершенно чужого дома, все же это было лучше, чем бродить по городу с чемоданами без копейки денег.

– Проходи, раздевайся, – гостеприимно пропустила меня вперед Жанна, открывая ключом вторую дверь в квартиру. Я стояла в тамбуре, ощущала носом острый собачий запах и начала сильно нервничать при мысли о двух злых псах за дверью. – Только не бойся.

– Не бояться?

– Не бойся, потому что собачки трусишку сразу почувствуют. И сразу сядут на голову. Так что лучше ты сразу им покажи, что ты сильнее.

– Сильнее? – оробела я, потому что из коридора Жанниной двушки в пятиэтажке на проспекте Жукова на нас вылетели два черных коня с вытянутыми мордами и принялись радостно скакать вокруг хозяйки. То, что эти кони и есть собаки, верилось не сразу. Огромные, блестящие, с длинными ногами моделей… не псы, а пегасы. Хотя, когда одна из них внезапно перестала отплясывать встречальный танец и подошла ко мне, я окончательно поняла, что это собака. И собака большая. И опасная. И как ей показать, что я сильнее, я не знаю, ибо по всем видимым приметам, особенно после больницы, сильнее явно была она – собака. И у нее были такие зубы! Я могла рассмотреть, пока она на меня рычала.

– А это наш Васька! – как ни в чем не бывало представила его мне Жанна. – Василий Алибабаевич, свои. Это наша Марго. Прошу любить и жаловать.

– Да, в самом деле? – словно спросил этот Васька… нет, все-таки Василий Алибабаевич, и прикрыл пасть. Я чувствовала, что мы с ним еще не на такой короткой ноге, чтобы я называла его запросто, без отчества. Вот с Доцентом все прошло как-то попроще. Все-таки интеллигенция. Он подошел, обнюхал меня (я стояла как парализованная), посмотрел уточняюще на Жанку, мол, уверена, что свои? А то, может, того? На мелкие кусочки? Нет? Ну, как скажешь. И он ушел вдаль, показывая всем видом, что тратить время на пустое общение он не станет.