Счастья маленький баульчик - [23]
Влажно пахли сизые цветочные клумбы. К кронам деревьев ластился лунный свет. Изредка мимо сквера громыхал полуночный пустой Трамвай.
Часа через два, продрогнув, догадались зайти в Главпочтамт, что был наискосок от сквера, тоже на углу. Сидели в душном светлом тепле переговорного пункта. Под потолком все время выкидывались номерами кабин разные города: Москва — четвертая кабина! Владивосток — седьмая!… Эти кабины сразу вспыхивали вдоль стен, и люди торопливо шли и бежали к ним. И казалось, что, попав, наконец, в кабины, они упорно пытаются удержать в руках свое счастье, но почему-то очень быстро остаются с пустыми трубками. А кабины все выкидываются и выкидываются: Ленинград — пятая! Караганда — вторая!..
16
В вестибюле госпиталя, широком и низком, подпертом с боков снопами солнца из окон, а в середине — четырьмя прохладными колоннами, было людно и шумно. Возле Колонн и везде скромными и счастливыми родословными кусточками стояли раненые и их родные и близкие. Держа в руках забытые узелки с гостинцами, матери, жены, дети жадно смотрели на своих сыновей, мужей, отцов. И какой-нибудь раненый с перебинтованной головой, пряча за дымом махорки свою безмерную радость, как плохой актер, озабоченно хмурился и журил своих за то, что вот, мол, побросали все и поехали невесть в какую даль. А корова? А хозяйство?.. Родные виновато топтались и… и смотрели, смотрели на него, не сводя глаз… То-то! уводил в сторону полные счастья глаза свои перебинтованный, глубоко затягивался цигаркой и, уже более обстоятельно и спокойно, обсказывал им свои отличные дела.
Замирая сердцем, Катя метнулась к одним, к другим… «Господи, да откуда ему быть здесь?» — опамятовала себя. Схватила Митьку за руку, устремилась по широкому маршу лестницы на второй этаж.
— Эй, гражданка! гражданка!.. Это куда вы разбежались? Ну-ка, назад!
За столом у окна недовольно насупленная старуха в белом халате и колпаке.
Катя и Митька сбежали обратно. Катя комканно стала объяснять, что им бы… отец вот его тут! здесь он! в вашем госпитале! вот письмо! вот тут написано!..
— А я для чего здесь поставлена? — строго перебила старуха. — А она для чего тут лежит?.. — Старуха хлопнула по толстой лохматой книге — книга капризно фукнула пылью в солнце.
Извиняясь и торопливо повторяя фамилию мужа, чтобы ее скорей, скорей отыскали в этой толстой книге, Катя опрометчиво называла старуху «бабушкой», чем ввела ту в окончательную насупленность и раздраженность. Старуха водрузила очки, листала книгу и бунчала, передразнивая: бабушка… Колосков… внучка какая нашлась… Вдруг бросила книгу, вскрикнула:
— Иван?!
— Иван! Иван!
— Да что ж ты, голубка, раньше не приехала?
— Что?!
— Живой, живой! Не пугайся! Господи, ведь три дня как отправили-то его! И ты — вот она!
— Куда отправили? Куда?!
— В Алма-Ату, в Алма-Ату, голубка. С Москвы эшелон шел, ну и его туда, к ним, значит…
— Зачем?!
— Не знаю, не знаю, — стала уводить глаза старуха. — Иди-ка на второй этаж поскорей. К главной нашей. Там укажут тебе. Иди, иди, голубка! — Катя и Митька побежали по лестнице. — Господи… — качала вслед головой старуха.
Госпиталь был переполнен. Вдоль всего длинного темноватого коридора, разбавленного больничным запахом и светом из открытых дверей палат, у стен стояли кровати. Из провалившихся сумраков кроватей страданием и тоской смотрели на продвигающихся Катю и Митьку большие глаза раненых. Тут же в застиранных пижамах, места себе не находя, слонялись кто ходячий. И походили они на грустные и измученные матрасы. Стерильно полыхали белые медсестры — разводили раненых, укладывали, накрывали заботой, как простынями. Пахло гниющими бинтами, мочой и больным, изнуренным потом.
Главврача на месте не оказалось, пришлось сидеть в приемной, ждать. Из коридора в открытую дверь все время заглядывали сестры, санитарки, еще какие-то люди… Вроде бы случайно и безразлично, но вскоре забыв о «безразличия», столпились в дверях и с безжалостно-сострадательной откровенностью разглядывали Катю и Митьку. Только что головами не качали.
Митька напряженно потупился на стуле. Катя не знала, куда глядеть, мяла руки, лицо ее горело.
Какой-то раненый в костылях, медлительный, как журавель, вплыл в приемную. Незаметно как-то оказался сбоку Митьки. Начал подталкивать его пряником. Светло смущающийся, кхекающий. Митька взял. Прошептал: «Спасибо». Пряник был шершавый, в табачных соринках.
— Это еще что такое?! — В приемную входила пожилая властная женщина. Глянула на санитарок: — Вам делать нечего? — и те пропали; раненый завтыкал за ними костылями. — Вы ко мне?.. — приостановилась властная.
Катя и Митька вскочили.
— Доктор… я… я… здравствуйте!
— Почему без халатов?.. Немедленно в гардеробной оденьте халаты! И зайдете ко мне. Одна. Вы поняли меня?..
— Поняла, доктор… я…
— Идите! — и главврач пронесла себя в свой кабинет за дверь в дутых дерматиновых пузырях.
Катя и Митька кинулись было из приемной, но санитарки тут же обрядили их в свои халаты. «Иди, иди, дочка, не бойся!» — сказала одна из них, пожилая, и вдобавок перекрестила зачем-то Катю.
Через несколько минут дерматиновые пузыри отпахнули красное, злое лицо главврачихи.
