Счастливый день везучего человека - [5]

Ну вот пиротехники зарядили бомбы, поставили взрыватели, замки. «От винта!» — двигатели включили на пробный запуск. Немцы кучкой стоят в стороне: Василий как сейчас их видит — серая кучка людей, ни одного лица. Серые, безликие. И вдруг от этой безликой толпы отделяется фигура. И бежит, бежит к самолету. «Стой!» — кричат по-русски, по-югославски, по-немецки… Но разве перекричишь рев мощного «Райт-Циклона»? И вот немец прыгает, кидается прямо на винт, набравший обороты. Как Дон Кихот на мельницу. И супового набора не осталось от того немца. Моторы глушат, слышится резкая команда: двух других пленных посылают чистить винт. Снова запуск. Фашисты по приказу уже лежат под автоматными стволами — чтоб не дергались. Зеленая ракета и — под облака! Хмурые полетели, испортил им тот фриц настроение… «Надо же, — сказал потом Ваня-радист. — Сам. Сам на вертушку!» — «Ну и дурак, — отрезал командир, Петрович, старый пилот-волчара, в небе ас. — Дурак. Война-то кончается…» Вот и все. Больше о нем не говорили, хотя Василия еще долго не покидало потом недоумение: тут каждую секунду в воздухе думаешь только об одном — как уцелеть, а он сам на вертушку…

А потом и лет уже сколько прошло, но много раз Федотыч пережил это еще и во сне.

…Побывал тогда он и в Европе, повидал кое-что в натуральную величину. Будапешт, Бухарест, Вена — это для него не просто точка на карте. Даже слова запомнил некоторые по-ихнему. Иной раз любит старик ввернуть к случаю. «Сербус» — говорит, это по-русски вроде «здрасьте». Или «висоонтлата-аш» — прощанье по-венгерски. Врезалось в память до той самой ямы, которой все одно не миновать и, наверное, уж скоро… Да разве забудешь, как они в Сербии, в горах ночью сбрасывали мешки с продуктами и медикаментами партизанам, ориентируясь только по бликам костров, мерцавших в ночи? Как же его? А, Эчка, Эчка… То местечко в горах, где был запрятан их секретный аэродром. Расквартировали весь личный состав по югославским семьям — сербы гостеприимные хозяева… Василий попал в семью партизана: сам — партизан пришел домой, а руку на войне оставил. Тяжело ему приходилось налаживать мирную жизнь: старики, дети, а рукав пустой. Но Василий у них был гость, освободитель, и все лучшее полагалось ему — и еда, и постель. И попробуй откажись — обида кровная. А как отблагодарить за гостеприимство, он не ведал, хотя думал все время, пока у них жил. Подарил партизану красную звездочку с пилотки, мол, держи, камрад, память. (Сербский язык похож на русский, так что общались они вполне на уровне.) Но случай отблагодарить все же представился. Получал тогда летный состав оклад в рублях, его обычно все домой отправляли, Василий тоже посылал матери. Много-немного, а за несколько месяцев (подолгу, бывало, не платили), набралось прилично. А вышло так (ох уж эта судьба), что вечером он получал валюту, а утром, хотя об этом еще не объявили: но по всем приметам было ясно — передислокация. Меняли не просто место базы — меняли страну. Прощай, Югославия! А у Василия динаров — пачка величиной с кирпич… И вот он эту пачку и вручил хозяйке. За пропитание, мол, держи, не поминай лихом. Та — в испуг, не берет ни в какую. Но он все же убедил, что для него это бумага нарезанная, а им сгодится в хозяйстве. Так потом она рыдала от радости, и партизан прослезился. Корову купим, говорит… На здоровье. Хорошим людям не жалко. Детям опять же молоко сгодится. Федотыч чуть сам слезу не пустил от умиления.

И была еще одна причина, почему он все деньги отдал без остатка: примета. Начнешь обогащаться — собьют. Весь летный состав это четко знал. Да и сколько таких случаев было — начал деньги копить — кончился авиатор. Не с первого, не со второго, так с пятого, с десятого вылета, а не вернется…

А Василий тогда в приметы верил…

Память, память… Она все чаще и чаще возвращает его туда, и ему кажется порой, что вся жизнь прошла там, оставив ему на мирное время жалкую пародию на существование — прозябание. Медленно, медленно он идет к той яме, забредая в эти кривые и грязные закоулки жизни, из которых так трудно выбраться маленькому человеку…

…Из тех, заграничных, воспоминаний есть у него еще одно. Любимое. Ноябрь сорок четвертого, Румыния, Рошиори-де-Веде — местечко под Бухарестом. Привезли на ноябрьские праздники к ним в часть Лещенко. Не того, конечно, который сладким голосом про соловьиную рощу поет, а Петра Константиновича, знаменитого певца, русского эмигранта. Тогда говорили: попробовал бы не спеть, а Федотыч сейчас думает, что нет, он бы все равно пел. Он пел от души, пел с утра до ночи на каких-то подмостках прямо на улице, вместе со своей женой Верой. Она играла на аккордеоне, он на гитаре. Взяли они тогда за живое Василия. Да и не только его…

Пей, моя девочка, пей, моя милая,

Это плохое вино…

Такого Федотыч не видел и не слышал больше никогда, ни один артист его не заставлял так смеяться и плакать, как этот немолодой уже, светловолосый невысокий человек с несчастными глазами, перебиравший гитарные струны в маленьком румынском городке с красивым названием Рошиори-де-Веде.

Ну-ка, Трошка, двинь гармошку —