Счастливый день в Италии - [19]

Дора говорила себе, что этих людей не бросят, что за ними пришлют дополнительный транспорт. Какие–нибудь баржи… Их много попадалось по дороге. Были даже самодельные плоты.

Где–то на полпути к Днепропетровску они догнали спокойно плывущую по течению цепочку покореженных обломков — доски, обрывки тряпья… По каким–то приметам Коля Степаненко решил, что это один из кораблей, на которых отправляли дошкольников. Он велел Доре увести детей с палубы, да и самой запретил смотреть. Но обломки еще долго тянулись за ними, будто не хотели отставать от низки празднично–белых корабликов.

Зародыш старался не задерживать свое внимание на том августе, лучезарно–ясном и солнечном. Из–за Матери. Он все–таки не был вполне уверен в том, что ее сознание надежно защищено от всех этих плывущих обломков, от надрывных воплей поездов, которые несутся с грохотом от лета к осени, от вокзала к вокзалу… Особенно смущали его те мгновения, когда два состава, торопящихся — один на восток, другой на запад, — чиркнув всей своей длиной друг о друга, как бы зависали в остановившемся времени. Ему казалось, что именно в такие мгновения происходят прорывы, выбросы из будущего в прошлое, которые могут омрачить счастливые дни его Матери. Не так их много оставалось.

Наверно, самым страшным на этом пути были временные пристанища. Брошенные и разграбленные здания: школа с выбитыми окнами, дом культуры с огромными картинами по стенам и необозримыми загаженными паркетными полами. И каждый раз они, Дора и ее муравьи, принимались скоблить и скрести, уверенные в том, что уж на этот раз здесь и останутся. Любовно выкладывали вдоль стен ряды соломенных лежанок, сушили на кустах и заборах черные сиротские трусы и голубые майки.

Дольше всего они прожили в шахтерском санатории — белоснежном дворце с огромным парком и виноградником на пологом склоне. Таких сладких, таких драгоценно красивых ягод Дора не видела никогда в жизни, так что даже она ненадолго поддалась жадному возбуждению этого случайного праздника. И когда через две недели ее разбудил знакомый звук дальнего обстрела, Дора долго не могла заставить себя подняться, не могла поверить, что сейчас все начнется сначала: торопливые сборы, беготня по кабинетам, таким одинаковым, с бумагами под ногами, с вывернутыми ящиками… Но она, конечно же, пошла, храбрая и наглая от отсутствия личной корысти, юная Дора Яковлевна, на которую присмиревшая детдомовская вольница возложила обязанность добиваться и спасать, и командовать группкой растерянных помощников. Сами почти дети, эти помощники с изумлением слушали, как Дора Яковлевна отчитывает пожилых неприступных начальников, с восхищением смотрели, как она перепрыгивает широкими легкими прыжками Жизели из вагона в вагон, и бросались за ней, не глядя вниз на мелькающие шпалы. Заглядывали в лицо, как студенты заглядывают в лицо профессору: «Вы считаете, это не корь, Дора Яковлевна? Да, действительно, есть вши, Дора Яковлевна! — И светлели от радости. — А мы, дураки, испугались! Подумали, что корь!»

И всему этому бесконечному эшелону принадлежали ее длинные, чуть раскосые глаза, и волнистые черные волосы, и редкостной белизны зубы, которые она азартно скалила, пролезая, согнувшись, под вагонами, с платформы на платформу. Бежала вдоль составов и, задыхаясь, выкрикивала: «Товарищи бойцы, нам нечем кормить детей!» От одной распахнутой площадки — к другой, под бесшабашный топот солдатских сапог, под хриплые разливы наезжающих друг на друга гармошек, под неуклюжие шутки мужчин, уходящих на смерть. «Товарищи бойцы, помогите, чем можете! Нам нечем кормить детей!»

И, будто подтверждая ее слова, смотрели на солдат детские лица, прижавшиеся к десяткам нечистых окон запертых вагонов. Следили за тем, как падают на платформу коричневые бумажные мешки, как набирает скорость внезапно тронувшийся эшелон, как поднятый им ветер рвет на Доре Яковлевне старенькое платье и старается затянуть ее под колеса вместе с прижатыми к груди сухарями.

Хруст сухарей… У Зародыша от него стягивало кожу. Ненавистный звук! Еще более невыносимый, чем крик голодных младенцев — тех, что на одной из станций в сутолоке отступления наспех погрузили в Дорин поезд, как тючки с бьющимся грузом, — без еды, без запасных пеленок — и забрали только через четыре дня.

Но ничего этого Мать не слышала — слава Богу, не слышала. Она стояла у окна, выходящего в сад. Треугольник солнечного света с нежным шорохом подбирался к ее руке, лежащей на подоконнике. Было так тихо и спокойно, как бывает днем в доме, где спит ребенок. Тише тишины. А редкий шорох отцовской газеты и тайный ропот диванных пружин под тяжелым телом как–то особо подчеркивали этот покой.

— Может, ты все же прилегла бы? Еще есть время.

Она помотала головой, не покидая взглядом сада.

— Я не устала. Пожалуй, мы выйдем пораньше, чтоб не опаздывать. А до конца оставаться не будем.

— Как хочешь.

— Слушай, — сказала Мать, — не помнишь случайно, что это за мелодия?

И она запела легким приглушенным голосом.

— Н-не знаю… Шуберт? А, может, Шопен?

— Похоже, но как–то не совсем… Я уже просмотрела все мазурки и вальсы…