Счастливые неудачники - [33]

Санек смотрел на часы и считал, сколько времени осталось до Тани. Вообще он тут не шутки шутить пришел, у него, можно сказать, серьезные намерения, а тут какая-то самодеятельность налицо. Он закипал, отмеряя температуру кипения по циферблату часов. Наконец-то Света появилась на горизонте. Да, красивая, ничего не скажешь. И юбка модная – бескомпромиссное мини – очень ей к лицу. Точнее, к ногам. Они тянутся-тянутся, а там, где заканчиваются, вообще взрыв в мозгах. Смотрит на нее Санек глазами курсанта-выпускника, и дух захватывает, нравится она ему до невозможности, до обожания, до дрожи в коленках.

Но напрягся, поменял оптику. Вот он офицер, проходящий службу в Германии, стоит неподалеку от Рейхстага – других мест в Германии Санек пока не знал, – а навстречу ему жена Светка идет. Вырядилась! И так захотелось на нее наорать за то, что опоздала, что юбка меньше его носового платка, что фрицы головы сворачивают и похабненько улыбаются. Точно тут не овеянный боевой славой Рейхстаг, а околица его родного села, где в заброшенном сарае больная на голову Нюрка никому не отказывала. Неприятно быть мужем-рогоносцем, но получить рога от фрицев вдвойне обидно, словно это пересмотр итогов войны. И так Саньку больно стало и за Рейхстаг, и за нашу победу, и за Нюрку, и за свой носовой платок, что плюнул он, развернулся и пошел прочь. Светка только глаза округлить успела, да в куриную гузку губки собрать. И чего звал? Так закончилась, не успев начаться, ее карьера жены офицера. Ей потом судьба даже в Болгарию билета не выпишет.

Через три часа на том же месте Санек ждал Таню, свой последний шанс. Настроение было поганое, словно у него остался последний патрон.

– Привет, – раздалось со спины.

«С тыла зашла», – отметил Санек. И растерялся, не зная, как это понимать в перспективе семейной жизни: то ли тылы обеспечит, то ли вероломный удар с тыла нанесет. «Как бабка суеверная стал, всюду знаки ищу. Никакого материалистического мировоззрения», – подумал Санек. Вообще он любил поиграть в культурную личность.

Оглядел Таню критическим взором красноармейского командира и остался доволен увиденным. Одета девушка скромно, опрятно, румянец здоровый и глаза без очков.

– Ты чего смотришь так? Я от бабки иду, переодеться не успела.

– Мне нравится. В смысле одежда. Ну и вообще ты в целом.

– Давно? Что-то я не замечала за тобой романтических поползновений в свой адрес.

«Точно учителкой будет, вон речь какая культурная», – определил Санек.

– А я без поползновений, сразу в штыковую атаку. Тань, ты как ко мне относишься?

– Как? Пожалуй, с состраданием. Ты же яркое от вкусного не отличаешь, как ребенок, все в рот тянешь.

Санек опешил. Была в этом какая-то правда. Мизерная, но была. А Танька, оказывается, не дура.

– А ты, значит, у нас не яркая, но вкусная? Как картошка, – поддел Санек.

– Может, кому и картошка. Тебе-то что? Зато не надоедает, – спокойно ответила Таня.

Санек был родом из сибирской деревни и очень хорошо знал, что картошка – второй хлеб. Без нее никуда. И опять выходило, что Танька права.

– А замуж за меня пойдешь? – спрямил разговор Санек.

Он специально замолчал Германию, чтобы насладиться эффектом чистой, внезапной радости от его, Санька, предложения. А потом, когда визг стихнет, когда бурный восторг уляжется, вот тогда Санек добьет ее окончательно – дескать, не в Урюпинск зову, а в самую Германию, на Рейхстаге распишемся, можно сказать. Как в сказке, полюбила Танюша лягушонка Санька, а он принцем германским обернулся.

– Санечка, ты только не обижайся, но какой из тебя муж? Тебе подрасти надо маленько, – опять спокойно ответила Таня.

Если бы она усмехнулась при этом, Санек бы понял – мстит за прошлых девиц, цену себе набивает, гордость не позволяет быстро согласиться. Но тут было все чисто, без обмана. Она просто ему отказывала. Не в назидание, а потому, что не хочет. Не хочет видеть его каждый день, рожать ему детей, ждать с учений. И это так задело самолюбие Санька, что щеки загорелись, жгутом перетянуло горло, дышать трудно. Обида полыхнула в нем ярким пламенем, но перегорела быстро и без остатка. А на пепелище осталось ясное осознание того, что он хочет на ней жениться. Не из-за Германии, а просто так. Не потому что Таню любит. Потому что любит картошку. Всю жизнь ел ее и не замечал, что любит. А Таня и есть, как картошка, какая-то привычная ему, по нутру.

И Санек начал говорить. Хрипло, не козырно, как никогда с девушками не разговаривал. Про свою деревню, как всей семьей картошку копали, как его взросление не свечками на тортике отмечалось, а тем, что доверяли на поле делать: по малолетству клубни из земли выбирать, потом подростком кусты подкапывать, наконец, когда мужчиной признали, ведра ссыпать и мешки таскать. Как он первый раз колорадских жуков увидел и за божьих коровок их принял, только за королевских, роскошно красивых, не в крапинку, а в полосочку. А его заставили их в жестяную банку собирать, а потом бензином плеснули и подожгли. И как они шипели и трескались, копошились в пламени. Как потом он забастовку объявил, картошку есть перестал. А мать драники сделала с лоснящейся от масла корочкой, и он слюнями чуть не подавился. Съел один и заплакал, как будто он предатель. Королевских божьих коровок предал. И про Германию рассказал. Как он, внук победителя, пройдет мимо Рейхстага, их картошку попробует и, может, даже в деревню немецкие клубни на развод привезет, только там, наверное, посмеются. Наша-то картошка лучше будет.