Счастливые несчастливые годы - [11]

Из сказанного явствует, что никакие другие девочки меня не интересовали, и, если бы меня спросили прямо, не влюблена ли я в Фредерику, возможно, я ответила бы утвердительно. Хотя мы с ней никогда не говорили о любви, а ведь во всем мире повелось иначе. Но обе мы были убеждены, что наша встреча была предопределена. Мы никогда не говорили о личных делах, о наших семьях, о деньгах, о снах, которые нам снились. Я знала, что ее отец — женевский банкир. Семья — протестантская. (Так же как и моя. Но не та, что в Бразилии.) О матери она не упоминала. Родные никогда не приезжали навестить ее. Казалось, у Фредерики есть тайна. Но я не доискивалась какая. К концу первого семестра между нами установились прочные отношения, мне уже не нужно было искать ее или стучаться к ней в дверь и спрашивать: «Je te drange?»[9]

А из Бразилии приходили новые приказы, новые послания: очень желательно, чтобы студентка Икс наконец нашла себе подруг. Она чересчур одинока и нелюдима.

Это пожелание мне передала начальница, фрау Хофштеттер, — можно подумать, она заведовала службой занятости для одиноких сердец. В ответ она доложила: эта студентка (то есть я) дружит с девушкой, которая является гордостью института, блестяще одаренной особой и вдобавок — подающей надежды пианисткой. Возможно, она станет знаменитой писательницей, вроде сестер Бронте, и прославит Бауслер-институт. Студентка Икс не могла бы выбрать лучше. Этой девушкой все восхищаются, но от этого она не стала ни хвастливой, ни заносчивой. Такую дружбу можно только приветствовать. Икс все еще учится хуже, чем могла бы. Она ленива, но по французской литературе делает некоторые успехи. Начальница умолчала о том, что подруга студентки Икс говорит по-французски, а не по-немецки, как было приказано в письме из Бразилии. Но ведь умолчать не значит солгать.

* * *

Фредерика знала о моих утренних прогулках. Каждый день я вставала в пять часов, когда моя соседка еще спала. Пансион словно был овеян ветром из подземных глубин, жизнь в нем загнивала, хоть и обновлялась. Я бесшумно проскальзывала мимо ее кровати в умывальную, крошечную комнатку с двумя громадными умывальниками, одним для немки, другим — для меня. Часто нам приходилось умываться одновременно. Фредерика не могла умываться вместе с соседкой, они договорились делать это по очереди. Но сейчас у Фредерики нет соседки. За блестящие и разносторонние успехи ей дали отдельную комнату. Я в этом не нуждалась: если надо было умываться в чьем-то присутствии, это меня не коробило, не казалось чем-то неприятным или из ряда вон выходящим. Да и как может быть иначе, если постоянно одеваешься и раздеваешься в присутствии соседки — изо дня в день, из семестра в семестр, из года в год? Мы даже ноги мыли в умывальнике, но Фредерика и это не смогла бы проделать в присутствии соседки. Мылись мы торопливо, как солдаты или каторжники. А душевая была одна на всех, и туда выстраивался длинный хвост.

Мыться по очереди с моей соседкой было бы затруднительно: немка растягивала мытье на целую вечность, да еще подолгу разглядывала себя в зеркале, висевшем над умывальниками. Она разговаривала с зеркалами. Ведь если заговоришь с ними, они отвечают. К тому же за умыванием я болтала с немкой больше обычного, в эти минуты она была мне даже симпатична, со своей приятно пахнувшей кожей и чуть толстоватыми икрами. Наверно, ее заставляли лазать по горам, чтобы тренировать ноги. Я видела, как маленьких девочек прямо тащили вверх по склону, до самой вершины. Щиколотки у нее были тонкие, и все же в ней еще оставалось что-то грубое, кряжистое, что-то похожее на бурша, как я говорила ей по-немецки, — на здоровенного парня. Вечером, когда она ложилась спать, казалось, будто она собралась на ночной бал, однако я могла представить себе, как она отправляется на охоту, натянув кожаные гетры.

Эти мои рассказы — я не могла удержаться от пространных описаний тела — Фредерика выслушивала внимательно и серьезно. Ты повсюду видишь чудовищ, говорила она. У меня возникали мгновенные зрительные впечатления, которые потом нельзя было выбросить из головы. Когда я рассказала ей, каким увидела тело начальницы — тощие ноги, расширявшиеся кверху, мощный мускулистый торс, — она расхохоталась. Неужели я услышала смех Фредерики? Она пустилась в рассуждения, предположила, что я испытываю отвращение к женскому телу, точно монах-аскет. А я рассказала ей, как много лет назад, в пансионе, одна девочка залезла ко мне в постель. Груди у нее еще не развились, на их месте были просто мускулы. Ей было жарко, я вытолкнула ее из кровати, и она упала, как мешок.

«Tu es un enfant», — снова повторяла Фредерика. Я почти ничего не знала о войне, знала только, что в подвалах нашей виллы хранились большие запасы еды на случай вторжения немцев. А еще там было бомбоубежище, в котором могли поместиться семьдесят человек. Эти запасы не были израсходованы еще и в пятидесятые годы. Ни у кого из родных, по очереди бравших меня на каникулы, не нашлось времени или не возникло желания рассказать мне историю этого мира, поведать о царящей в нем несправедливости. Я не задавала вопросов. Я часто бывала рассеянной, невнимательной. И сама не смогла бы сказать, о чем это я задумалась. А с Фредерикой мне постоянно приходилось сосредотачиваться на конкретных вещах.