Счастливые люди - [6]

Зал одобрительно загудел.

– Ну что ж? – сказал Федотов, обрадовавшись что конфликта удалось избежать. – Тогда голосуем. Единогласно. На этом, товарищи, собрание считаю законченным.

По дороге к проходной Прокофьев предложил:

– Надо бы по такому случаю... сами понимаете... по троячку.

– Чур я гонец! – зашустрил Тадеуш. – А с гонца денег не берут.

Только вышли за проходную как к Минченкову бросился рыжий пёс, и стал подпрыгивать, норовя лизнуть в лицо. Минченков обнял собаку и встал на колени.

– Ах, ты мой хороший! – заплакал Минченков обнимая пса. – Ах, ты мой драгоценный! Дождался меня. Нашёл. Нет, мужики. Я с вами не пойду. Я с ним домой пойду. Сами понимаете – покормить надо, вымыть... А вы уж выпейте за нас.

Минченков поднялся с колен и быстро зашагал по тротуару. А собака, подлаивая от счастья, радостно прыгала вокруг нового хозяина.

– Такое дело... – подвёл итог Прокофьев. – Жизнь, едрить... Пойдём обмоем. А то пути не будет.

Профессор

Михал Михалыч задумчиво посмотрел на, пронёсшуюся мимо, и ревущую сиренами машину Скорой помощи с надписью «Ambulance». Потом безотносительно к нашему разговору сказал:

– А я ведь, Боря, один раз хирургом был. Пришлось. Выхода у меня не было, вот и пришлось. И ревели не сирены. Ревела и орала простая деревенская баба, которой я без всякого наркоза зашивал рану льняными нитками.

Я угостил Михал Михалыча сигаретой. Он с удовольствием затянулся и продолжил:

– Я был молод тогда и в самом деле верил, что молодым везде у нас дорога. И почему мне было не верить? Я был оставлен на кафедре и писал диссертацию с мудрёным названием: « Версия происходящего как элемент сюжета в прозе Пантелеймона Романова. « Кроме всего я читал курс русской литературы 18 – го века, и это мне нравилось. Мне дали отдельную комнату в общежитии. И если купить двести граммов дешёвых конфет вахтёрше, в эту комнату можно было безбоязненно привести девушку. Жизнь была прекрасна и удивительна. Но, Боря, любая красота имеет и свою безобразную изнанку. Через год с небольшим меня пригласили в партком, где человек с тусклым лицом поинтересовался: знаю ли я, что моя научная работа противоречит идеологии Партии на современном этапе? Мне бы согласиться, признать ошибки, покаяться и жить спокойно. Но я был наивен, как младенец, и начал спорить, крича, что сейчас свобода, и что все мы скоро будем жить при коммунизме. В результате непродолжительной дискуссии мне объяснили, что в коммунизм меня не возьмут, моя тема была закрыта, с кафедры я уволен и лишён места в общаге. Можно было бы вернуться в свой городишко к папе и маме. Но это было так унизительно – возвращаться неудачником, что я и думать об этом не хотел. У меня началась депрессия. Я чувствовал себя никчемным и бездарным. Я запил. Но запой только ухудшил моё состояние. И я всерьёз начал подумывать о самоубийстве.

И вот, однажды, сидя в пивной, я вспомнил, что где-то в глухой деревеньке живёт моя тётушка. И что тётушка эта даже иногда присылала мне письма, которые писала соседская девчонка: сама тётушка была безграмотна. Я порылся в своих бумагах, нашёл письмо с обратным адресом, занял у друзей денег, и устроился на полке плацкартного вагона.

Я вышел в пыльном районном городке, из разговора со скучающей кассиршей автобусной станции выяснил, что до нужной мне деревни около шестидесяти километров, что автобусы туда не ходят и никогда не ходили, и взял такси.

Мрачный таксист высадил меня у развилки, объяснил, что дальше дорога говняная, и машина не пройдёт. Потом он утешил меня тем, что до места мне осталось всего километров пятнадцать, развернулся и уехал.

Уже вечерело, когда я, присев на кочку, стал рассматривать вожделенную деревеньку. В ней-то и домов было всего около пятидесяти. Нет. Не домов, а хатёнок, крытых соломой. Я послушал, как кричит козодой в поле, поднялся и уже через полчаса был в объятиях тётушки. Постелила мне она на сеновале. Было душно. Мне не спалось, и я слушал, как шуршит в сене нечто незнакомое. И жизнь вокруг тоже была незнакомая и непонятная.

На следующий день после завтрака только я сел покурить на завалинке, как прибежала молодая женщина. Она стала кричать, что они стоговали сено, что Мария была на стоге, что кто-то неразумный поставил к стогу вилы зубцами вверх, и что Мария, съезжая со стога, села на эти вилы. Закончила эта женщина свой монолог странной фразой:

– Побежали, профессор! Мария уже в хате. За Ефимом, еёным мужиком уже послали. Давай быстрей, а то крови много ушло.

Я сказал ей, что мне до профессора, как до луны пешком, но, похоже, она меня не поняла. Тогда я подумал, что я единственный образованный человек на всю деревню и что я не могу бросить эту несчастную Марию без помощи. Просто, не имею права. И я пошёл. По дороге я представлял себе распоротую вилами вагину, и мне было очень не по себе.

Мария лежала на столе, прикрытая тряпками. Девочка веткой отгоняла мух. Бабы теснились в углу. Я поднял тряпьё, осмотрел раны, и мне стало легче на душе. Эта Мария была везучей невероятно. Четыре рваных глубоких борозды кровоточили у неё на заднице. Остальное было незатронуто. Я постоял минуту-другую и распорядился вскипятить воду, принести мне ножницы, опасную бритву, спринцовку, штопальную иглу, льняные нитки, несколько велосипедных ниппелей и бутылку самогона. Потом я послал девочку с веткой нарвать побольше тысячелистника, который в этих краях величали кашкой. Девочка приволокла охапку этой кашки, вода вскипела и я заварил траву. Потом процедил и остудил котелок в ведре с холодной водой.