Счастливы по-своему - [6]

Юля бежала по улице, сама не понимая куда. Ее несло. Ее несла волна злости. Довольно с нее! Как может Степа быть таким меднолобым, не понимать, что… Здесь слова терялись и сливались в рычание.

Останови сейчас кто-нибудь Юлю, спроси у нее, отчего ей так не терпелось выйти на работу, почему еще один месяц — подумаешь, всего месяц дома! — предстал перед ней невыносимой тяжестью, она не смогла бы объяснить внятно. Она пыталась объяснять Степе когда-то, но изо рта будто падали жабы — вялые, аморфные жабы. У меня нет времени для себя. Смешно! А чего ты хотела, милочка? Я не высыпаюсь. Пфф, разумеется! Я тупею, я превратилась в безголовую курицу, я теряюсь перед самой простой задачей, боюсь решиться и ошибиться… Ну, это у вас гормоны, такое у многих бывает.

Когда она начинала что-то говорить Степе, то прерывала себя на середине жалобы: «ладно, пройдет», потому что слова ее звучали банальным нытьем, потому что тут же в голове ее возникали громкие и уверенные возражения, перечеркивавшие жалобу к чертовой матери. Беспомощность накрывала Юлю тяжеленным, беспросветным войлочным шатром, но когда она была в этом состоянии, то была одна (в смысле, одна с Ясей), а когда выныривала из него — почему-то не находила слов, чтоб его описать.

И ведь Юля совсем не была дурочкой. Двадцатишестилетняя начитанная женщина, кандидат искусствоведения с диссертацией по сиенской школе живописи четырнадцатого века. Между прочим, водила экскурсии по художественному музею. Видимо, большая часть словарного запаса вылетела из нее вместе с криками во время восемнадцатичасовых родов.

Перед Юлей возникла узкая речка с поросшими травой берегами, плеск воды перекрывала попсовая музыка, доносившаяся из ресторана напротив с вывеской «Дворянское гнездо». Только тут она поняла, что автоматически свернула не туда, вылетев из дома. Вместо того чтобы идти к проспекту Мира, откуда можно было доехать до работы, она побежала в сторону реки Волховки, вдоль которой обычно гуляла с коляской.

Ох! Теперь она опоздает еще сильней!

Юля развернулась и пошла в сторону проспекта. Она заметила, что идти ей как-то неудобно. С туфлями все в порядке. Так что же?.. Да ведь она впервые за последнее время идет одна! Без коляски. Вот почему так странно чувствует себя тело: привыкло ходить, наклоняясь вперед, толкая коляску и одновременно опираясь о нее. За месяцы материнства Юля превратилась в колясочного кентавра о двух ногах и четырех колесах. Ах так? Адье, кентавр!

Скорей в музей, скорей на работу! В ее любимый отдел западноевропейского искусства. В этих трех залах, где висели полотна караваджиста Прети и барочного мастера Джордано, ласкового к деталям Вербрюггена и пышного Яна де Бана и еще многое, Юля в наибольшей степени чувствовала себя дома. Не в квартире родителей, где она прожила первые двадцать четыре года жизни, и не дома у Степы, где она поселилась два года назад, после свадьбы. Почему-то именно в этих залах — на втором этаже вместительного желтого особняка на Соборной площади. Три месяца назад, когда стало особенно трудно, Юля повесила над комодом открытку с репродукцией одной из картин музея, златовласой Мадонны с младенцем кисти сиенца ди Бартоло. Смотрела на нее и думала: я выдержу! я вернусь, я скоро увижу эту картину вживую.

В голове играл развеселый джаз-банд. Ало-желтые тюльпаны, росшие в чьем-то палисаднике, качали головами в веселом недоумении. Как, ты все-таки вырвалась?! Проходя мимо облепленной белым-душистым яблони, тянувшей ветви из-за забора, Юля сорвала пригоршню цветов и вдохнула с наслаждением. Боже! Свобода!

Кварталы частных домов в окружении зелени кончились, начались приземистые здания, заселенные разными учреждениями. Мимо них, скучных, Юля прошла быстрее и вышла на проспект. Широкий проспект Мира расстилался перед ней налево — к стадиону, университету, Зачатьевскому монастырю-музею и дальше к окраинам — и направо — к Соборной площади и Кремлю, находившимся на набережной Межи, и дальше к Заречью. Юля помнила, что собиралась идти на работу, но ее охватило странное ощущение — будто она свободна, свободна лететь, как вот этот пух одуванчика, лететь в любую из четырех, нет, двадцати четырех сторон! В сумке зазвенел мобильный, Юля мельком глянула на экран (Степа звонит) и бросила телефон обратно. Не буду брать трубку. Справится, не маленький.

Юля расправила руки и потянулась. Сладко заныла спина, давно болевшая от ношения на руках ясно кого. К остановке подъехал автобус, и Юля впорхнула в него, даже не смотря на номер, отчего-то уверенная, что ее повезут куда нужно.

Свободна! И нет нужды торопиться. Мимо окна проплывали внушительные здания, деревья, рекламные щиты. Юля сидела, закинув ногу на ногу, чуть покачивая носком. Она вспомнила, как рявкнула на Степу, и засмеялась. Да, это была штука! Никогда, ни разу в жизни с Юлей такого не было: чтобы откуда-то из глубины поднялась волна — то ли гнева, то ли непонятно чего, какого-то очень горячего, мощного чувства — поднялась волна и захлестнула. И все, что Юля говорила, несясь на гребне этой волны, — все казалось единственно возможным, бесспорно правильным. Она и не знала, что быть в гневе — так классно!