Счастливцы с острова отчаяния - [27]

— Работу можно сменить, — снова заговорил Симон, положив руку на плечо племянника. — Семеро уже работают на кораблях.

— Работу можно. Но не все остальное! — возразил Бэтист.

Еще полсотни шагов. Все временное лишь тем и хорошо, что оно откладывает наступление постоянного. Будущее уже не кажется неопределенным, что тем самым делает Кэлшот ненавистнее Пенделла. Придется тут жить и, без всякого сомнения, здесь же умереть. Когда Бэтист подошел к кабине телефона-автомата, установленной на обочине шоссе, из нее бросились наутек два сорванца, которые баловались с трубкой.

— Это не наши, — заметил Симон.

Ведь тристанцы, тоскующие в своих комнатах, не пользуются телефоном. Да и кому им звонить? Перейдя шоссе, Симон проходит мимо гаражей, где на стенах еще заметны знаки «Эм-Ти-Флайт». Решетчатые ворота распахнуты. Перед часовней святого Георга с выкрашенной фиолетовой краской крышей, которую задевают ветки вишневого дерева, прохаживается взад-вперед отец Клемп в компании отца Рида, приходского священника из Фоули: вытягивая шеи, они дружески кивают друг другу и снова прячут подбородки в белоснежные воротнички, словно подводящие черту под их разговорами. На улицах и перекрестках деревни почти никого; только от двери к двери снуют женщины в домашних туфлях, кто держа на руках грудного ребенка, кто неся вскипевший чайник. Симон подошел к доске объявлений, чья застекленная деревянная рама заперта на ключ.

— Посмотрим, что новенького, — говорит он. Множественное число он употребил из вежливости:

Бэтист читать не умеет. Дядя сквозь зубы читает ему объявления. Два свадебных: одно Тони и Бланш, которым не придется жить в своем тристанском доме; другое Поля и Ти, которые могут миновать один этап, раз им уже не нужно строиться. Извещение о плате за квартиру, что будет взиматься только со второй получки. Извещение по поводу списков избирателей, где сообщается, что и «Кэлшот, являющийся отныне местом постоянного жительства, подлежит действию закона об избирательном праве». Наконец, пришпиленная четырьмя кнопками картонка с предложением завода по производству холодильников в Лаймингтоне — «для упаковки продукции требуются пятнадцать молодых женщин или девушек…».

— Я пошлю Эми, — замечает Бэтист.

Но тут Симон, заметив еще одно, последнее объявление, выругался:

— Черт побери! Опять эта их писанина…

И, помрачнев, Симон быстро зашагал к выделенному ему в конце Аллеи Лип — почти напротив коттеджа Бэтиста — дому, где он живет вместе с матерью, старейшиной тристанской общины. Но ни Симон, ни Бэтист не прошли и полдороги. Из приоткрытой наружной двери одного дома, ничем не отличающегося от всех остальных, стоящего строго вровень с домами Э 22 и 24, высовываются борода и рука.

— Эй, Симон, и ты, Бэтист! Вы нам нужны.

Это Роберт, который изловил двух членов Совета. Тристанский совет, лишенный полномочий, больше не заседает. Совет у тристанцев территориальный, а в Хэмпшире есть свой, который не будет считаться ни с решениями, ни с пожеланиями людей, ставших гражданами графства. Это одна из немаловажных сторон интеграции, лишающая Уолтера всякой власти. Но в общем Кэлшот остается свободной коммуной.

Дядя и племянник сворачивают, следуют за Робертом в дом, где их встречают обычным «как поживаете?». Здесь и Уолтер, попыхивающий трубкой. И его брат Абель. И Нед. И толстая Агата, закутанная в платки. И еще несколько человек. Все они сидят вокруг фарфорового чайника из Гонконга, носик которого словно удлиняет струйка пара. По чести говоря, на донышках половины чашек — шотландское виски. Симон берет бутылку, наливает себе «штрафную»; он всегда выпивал только по субботам. Роберт подает ему вечернюю газету:

— Видел?

На второй странице красуется длинный заголовок «Тристанцев учат заполнять анкеты», под которым весьма заумно, прибегая к праву и догме, проводя различие между именем личности и юридическим оформлением ее существования, Филипп Хэклетт объявлял невероятным, что в середине XX века на божьем свете еще могут жить — наряду с папуасами и пигмеями — британские подданные без документов.

— Я знаю, — сказал Симон, — что нас еще не было на свете. Ведь мы не могли доказать, что мы — это мы.

— Англичан пятьдесят миллионов, — ухмыльнулся Абель. — Здесь слишком много народа — всех не упомнишь.

Лица присутствующих очень серьезны, но из-под прищуренных век сверкают устремленные на «говоруна» глаза. Валяй, Симон, побрызгай чуть-чуть слюной, чтобы вызвать у своих людей иллюзию, что они те, кем когда-то были! Бутылка снова идет в ход. Симон, налив себе четверть чашки, залпом выпивает виски и говорит вполголоса:

— Дикари! Вы что же думаете? Вы, мол, теперь в цивилизованной стране. Во что завертывают любой товар, если хотят сделать его привлекательным? В бумагу. Что в стофунтовой банкноте в тысячу раз дороже золота? Бумага. В книжке, газете, афише кто вас учит всему? Бумага. Вот он говорит, что его зовут Уолтер Беретти. А чем он это докажет? Даже у собак в Англии есть родословная, заверенная печатями…

— Хватит шуток, — прерывает его Уолтер. — Наши списки — это все, что у нас есть. Мы приехали сюда совсем голые, безо всего.