Счастливчик Пер - [72]

К обеду приехал только старый друг дома, господин Эйберт, вернувшийся накануне из ежегодной поездки к морю и на обратном пути приобретший в Париже у Госсека новый, совсем почти незаметный парик. Выглядел он очень молодо для своих сорока лет, потому что отлично загорел под благодатным солнцем французского юга. Сейчас он рассказывал о своих восхождениях на горы и об общих знакомых, которых повидал за время поездки. Филипп Саломон, сидевший чуть поодаль за вечерними газетами, время от времени обращался к Эйберту с каким-нибудь вопросом или сообщал Ивэну очередную биржевую новость. Этот человек умел без малейшего усилия следить за двумя-тремя разговорами сразу, одновременно складывать и множить в уме пятизначные числа и заносить результаты в толстый гроссбух своей необъятной памяти. И, однако, никто из присутствующих в столь полной мере не наслаждался вечерним покоем, ароматом роз и домашним уютом.

Нанни дома не было. Сразу после обеда она с приятельницей отправилась на концерт в Клампенборг, куда её пригласил Дюринг, журналист.

И вдруг нежданно-негаданно, часов около восьми, заявился Пер.

Он был не в духе. Прижатый обстоятельствами и не рассчитывая, в сущности, на успех, он с утра побывал у адвоката Гризмана, чьё имя ему при столь загадочных обстоятельствах назвал господин Дельфт, но там, к его великому удивлению, ему без всяких проволочек выдали довольно крупную сумму, как только он назвал своё имя и заполнил чек. И хотя случившееся на долгий срок избавляло его от единственной серьёзной заботы, которую она когда-либо знавал и признавал, настроение у него отнюдь не улучшилось. Со смутным чувством, будто он недостойно продал себя, Пер сунул деньги в ящик комода, не решившись даже пересчитать их.

Вид соперника, который, во-первых, очень помолодел, а во-вторых, уселся так близко к Якобе, не разогнал туч. В сложной смеси чувств, из коих складывалась любовь Пера, тщеславие бесспорно преобладало, и даже не будучи особо проницательным, можно было заметить, как Якоба рада Эйберту.

Пер хотел подчёркнуто небрежно поздороваться с соперником, но настолько пересолил, что ничего, кроме улыбки, его небрежность у Эйберта не вызвала.

— Кажется, я имел несчастье навлечь на себя гнев этого юноши, вполголоса сказал он Якобе по-французски; та была до того возмущена поведением Пера, что вообще не находила слов.

Как на грех Пер понял Эйберта. Он побелел от бешенства. И сколько его ни просили сесть, оставался на ногах. Он не сел даже тогда, когда Ивэн придвинул ему стул. Он только опёрся рукой о спинку стула и, с вызовом уставясь на Эйберта, пребывал в этой позе. Среди присутствующих возникло некоторое замешательство. Но тут, к счастью, подоспели новые гости, и скандала удалось избежать.

Однако Якоба не могла так скоро забыть о случившемся. Её весь вечер просто трясло, и она дала себе слово ни секунды более не терпеть подле себя этого наглого мальчишку. Она и так проявила слишком большую снисходительность. Если он ещё раз позволит себе подобную выходку, она попросит отца указать ему на дверь. Глупый, самоуверенный грубиян! Что подумает Эйберт?

Когда гости разошлись и фру Леа с Якобой ненадолго остались вдвоём, первая заговорила об Эйберте:

— Эйберт, как видно, очень беспокоится за Астрид. Малышка не совсем здорова.

— Во-от как! — покраснев, протянула Якоба. — А мне он ничего не говорил. У неё что-нибудь серьёзное?

— Не думаю, но, по-моему, он из-за неё так рано ушёл домой. Экономке своей он не слишком-то доверяет. Да, нелегко ему живётся, бедняге.

Якоба сделала вид, будто не расслышала последних слов матери. Она снова опустилась в плетёное кресло, сложила руки на коленях и залюбовалась Зундом, — чуть поблёскивая, расстилалась под необъятным беззвёздным небом молочно-белая гладь воды. А вдали, на шведском берегу, ещё пылали в лучах закатного солнца окна домов.

Конечно, для неё не секрет, что родители с превеликим удовольствием выдали бы её за Эйберта. Последнее время фру Саломон очень усердствовала, желая склонить дочь к этому браку. Её излишнее усердие начало слегка раздражать Якобу. К чему хлопоты, когда она и без того за прошедший месяц больше думала об Эйберте, чем за все годы их знакомства. Она первый раз за всё время всерьёз скучала без него. Ей не хватало не только чуткого собеседника, с которым можно поговорить обо всём печальном, что творится в мире. Не хватало и его самого — его светлой улыбки, его умных глаз и того невозмутимого покоя, который излучало всё его существо и который так благоприятно действовал на неё. И минуту назад она покраснела потому, что её слишком сильно взволновало известие о болезни младшей дочери Эйберта. К великому своему смущению, она вдруг почувствовала, что уже считает себя матерью осиротевших детей.

Конечно, она сознавала, что не испытывает к нему той пылкой любви, какую испытывала прежде к другим мужчинам, но это её не тревожило. Теперь, в зрелом возрасте, она предпочитала покой и уверенность лихорадке большой страсти. Она говорила себе, что, хотя она и не обрела в нём глашатая истины, который являлся ей в гордых мечтах юности и которого она стремилась успокоить на своей груди, зато она обрела человека серьёзных убеждений. Пусть даже он не очень молод, но в нём нет той незавершенности и напускной мужественности, которая порой так уродует молодых людей.