Счастливая - [80]

Как-то я столкнулась на улице с Марией Флорес. В начале лета я отправила ей ликующее письмо о судебном процессе. Написала, что в зале суда ощущала рядом с собой ее присутствие, и выразила надежду, что это принесет ей хоть какое-то утешение. Ее ответ, честно говоря, показался мне слишком приземленным: «У меня на ноге металлическая шина. Колено зажило, и я могу ходить, но с палочкой, так как поврежден нерв. Суицидные наклонности уменьшились, но, честно говоря, не прошли». Она также выразила опасение, что из-за палочки ей будет неловко встречаться с людьми, и покаялась, что не завершила работу куратора в общежитии. Письмо завершалось цитатой из арабского поэта Халиля Джибрана:[12] «Все мы узники, но у одних камеры с окнами, а у других — без».

До меня это дошло только через многие годы, но если у одной из нас и было окно, то, конечно, у Марии.

— Я еще легко отделалась, — сказала я, помню, Лайле. — А она вечно будет жить под гнетом того насилия.

На танцах я влюбилась. Это был Стив Шерман — они с Лайлой были на одном потоке по математике. Мы сходили с ним в кино и надрались в баре, после чего я рассказала ему о себе всю правду. Помню, он оказался на высоте: выразил потрясение и ужас, потом от души посочувствовал и стал утешать. Нашел подходящие слова. Уверил меня, что я красавица, проводил и поцеловал в щечку. По-моему, ему нравилось меня опекать. К Рождеству он стал своим человеком в нашей квартире.

Между тем моя мама тоже переживала подъем. Она пробовала новые лекарства: элавил и ксанакс, плюс биоритмическую терапию, о чем раньше и не помышляла. Да и групповая терапия, похоже, была уже не за горами. «Ты меня вдохновляешь, дочка! — писала она. — Раз уж ты сумела пройти через все и выкарабкаться, думаю, что и эта большая девочка тоже сможет».

Мне удалось достичь некоей положительной базовой отметки; мир открывался передо мной заново.

Я сотрудничала с литературным журналом «Ревью», и на выпускном курсе меня избрали редактором. Мало этого: английское отделение выдвинуло меня на Глэскокский конкурс поэзии, который ежегодно проходил в колледже «Маунт-Холиок».

Много лет назад моя мать бежала из «Маунт-Холиок», где ей предложили аспирантуру. Она вспоминает, что ей это показалось смертным приговором. Все ее подруги повыходили замуж, а она, синий чулок, видела впереди только царство «монашек и лесбиянок».

Поэтому я поехала на конкурс с намерением победить ради мамы и со сцены заклеймить изнасилование. Победить у меня не вышло. Заняла только второе место. Я читала «Заключение» При чтении этой гневной исповеди меня буквально трясло. Диана Вакоски,[13] заседавшая в жюри, отвела меня в сторону и сказала, что поэзия не чурается таких тем, как изнасилование, но они не приносят ни наград, ни читательского успеха.

Мы с Лайлой обожали высмеивать дурацкие фильмы, и вскоре после моего возвращения с конкурса решили посмотреть «Первую кровь», с Сильвестром Сталлоне. Фильм крутили в дешевой киношке недалеко от нашего дома. Следя за карикатурным сюжетом, мы давились от хохота и отчаянно фыркали; глаза затуманились от слез, дыхание застревало в горле. Надумай кто-нибудь из публики пожаловаться билетеру, нас бы выставили за дверь, да только в этом обшарпанном зале, кроме нас двоих, не было ни души.

— Моя Рэмбо, твоя Джейн, — била себя в грудь Лайла.

— Моя хорошо мускул, твоя девочка мускул.

— Р-р-р.

— Ти-хи.

Перед самым концом фильма кто-то довольно громко откашлялся. Лайла и я замерли, но продолжали смотреть на экран.

— Я-то думала, мы тут одни, — шепнула мне Лайла.

— Я тоже, — сказала я.

Мы затихли и попытались сохранять почтительное молчание во время последних кровавых сцен с перестрелками. Для этого нам приходилось впиваться ногтями друг другу в руку и прикусывать губы. Конечно, мы давились со смеху, но не позволяли себе рассмеяться по-настоящему.

Когда фильм кончился и зажегся свет, мы снова оказались одни. Наше веселье хлынуло через край; мы прошли к выходу и увидели стоящего там директора кинотеатра.

— По-вашему, Вьетнам — это смешно?

Он выглядел внушительно, хотя былая мускулатура сменилась жирком; над верхней губой была узкая, словно нарисованная карандашом, полоска усов, как у первого адвоката Мэдисона.

— Ничуть, — сказали мы как по команде.

Он преградил нам путь к выходу.

— Что ж вы так веселились? — сказал он.

— Все здорово преувеличено, — ответила я, думая, что он поймет.

— Я там был, — сказал он, — а вы?

Лайла перепугалась и схватила меня за руку.

— Нет, сэр, — сказала я, — но мы уважаем ветеранов, которые там сражались. Мы никого не хотели обидеть. Просто нас рассмешила преувеличенная удаль.

Он уставился на меня так, словно я остановила его с помощью аргументов, тогда как на самом деле я в момент опасности просто нашла нужные слова — это был мой благоприобретенный навык.

Нам дали уйти, но попросили впредь не показываться в этом кинотеатре.

Вернуть беззаботное настроение нечего было и думать. Когда мы шли вниз по склону, направляясь домой, меня переполняла злость.

— До чего противно быть женщиной, — высказала я очевидное. — Все тобой помыкают!

Лайла еще не готова была заходить так далеко. Она пыталась понять его точку зрения. Я же мысленно делала то, чем занималась теперь все чаще и чаще: дралась врукопашную с мужчиной, но, как ни старалась, терпела поражение.