Счастливая ошибка - [10]

Террасу заштрихует дождик частый.

Под старым рукомойником трава

Заляпана зубною пастой.

Нет-нет да и проглянет синева,

И песня не кончается.

В пpипеве

Мы движемся к суровой переправе.

Смеркается. Сквозит, как на плацу.

Взмывают чайки с оголенной суши.

Живая речь уходит в хрипотцу

Грамзаписи. Щенок развесил уши —

His master’s voice.

Беда не велика.

Поговорим, покурим, выпьем чаю.

Пора ложиться. Мне наверняка

Опять приснится хмурая, большая,

Наверное, великая река.

1980

IV

«Самосуд неожиданной зрелости…»

Самосуд неожиданной зрелости,

Это зрелище средней руки

Лишено общепризнанной прелести —

Выйти на берег тихой реки,

Рефлектируя в рифму. Молчание

Речь мою караулит давно.

Бархударов, Крючков и компания,

Разве это нам свыше дано!

Есть обычай у русской поэзии

С отвращением бить зеркала

Или прятать кухонное лезвие

В ящик письменного стола.

Дядя в шляпе, испачканной голубем,

Отразился в трофейном трюмо.

Не мори меня творческим голодом,

Так оно получилось само.

Было вроде кораблика, ялика,

Воробья на пустом гамаке.

Это облако? Нет, это яблоко.

Это азбука в женской руке.

Это азбучной нежности навыки,

Скрип уключин по дачным прудам.

Лижет ссадину, просится на руки —

Я тебя никому не отдам!

Стало барщиной, ревностью, мукою,

Расплескался по капле мотив.

Всухомятку мычу и мяукаю,

Пятернями башку обхватив.

Для чего мне досталась в наследие

Чья-то маска с двусмысленным ртом,

Одноактовой жизни трагедия,

Диалог резонера с шутом?

Для чего, моя музыка зыбкая,

Объясни мне, когда я умру,

Ты сидела с недоброй улыбкою

На одном бесконечном пиру

И морочила сонного отрока,

Скатерть праздничную теребя?

Это яблоко? Нет, это облако.

И пощады не жду от тебя.

1982

«Когда, раздвинув острием поленья…»

А. Сопровскому

…То весь готов сойти на нет

В революцьонной воле.

Б. Пастернак

Когда, раздвинув острием поленья,

Наружу выйдет лезвие огня,

И наваждение стихосложенья

Издалека накатит на меня;

Когда двуглавым пламенным сугробом

Эльбрус (а я там был) уходит ввысь,

И ты впустую борешься с ознобом

И сам себе советуешь — очнись;

Когда мое призванье вне закона,

А в зеркале — вина и седина,

Но под рукой, как и во время оно,

Романы Стивенсона и Дюма;

Когда по радио в урочную минуту

Сквозь пение лимитчиц, лязг и гам

Передают, что выпало кому-то

Семь лет и пять в придачу по рогам, —

Я вспоминаю лепет Пастернака.

Куда ты завела нас, болтовня?

И чертыхаюсь, и пугаюсь мрака,

И говорю упрямо: «Чур меня!»

«Ты царь», — цитирую. Вольно поэту

Над вымыслом возлюбленным корпеть,

Благоговеть, бродя по белу свету,

Владимира Буковского воспеть.

1984

«Есть в растительной жизни поэта…»

Есть в растительной жизни поэта

Злополучный период, когда

Он дичится небесного света

И боится людского суда.

И со дна городского колодца,

Сизарям рассыпая пшено,

Он ужасною клятвой клянется

Расквитаться при случае, но,

Слава Богу, на дачной веранде,

Где жасмин до руки достает,

У припадочной скрипки Вивальди

Мы учились полету — и вот

Пустота высоту набирает,

И душа с высоты пустоты

Наземь падает и обмирает,

Но касаются локтя цветы…

Ничего-то мы толком не знаем,

Труса празднуем, горькую пьем,

От волнения спички ломаем

И посуду по слабости бьем,

Обязуемся резать без лести

Правду-матку как есть напрямик.

Но стихи не орудие мести,

А серебряной чести родник.

1983

«Стоит одиноко на севере диком…»

Стоит одиноко на севере диком

Писатель с обросшею шеей и тиком

Щеки, собирается выть.

Один-одинешенек он на дорогу

Выходит, внимают окраины Богу,

Беседуют звезды; кавычки закрыть.

1994

Элегия

Мне холодно. Прозрачная весна…

О. Мандельштам

Апреля цирковая музыка —

Трамваи, саксофон, вороны —

Накроет кладбище Миусское

Запанибрата с похоронной.

Был или нет я здесь по случаю,

Рифмуя на живую нитку?

И вот доселе сердце мучаю,

Все пригодилось недобитку.

И разом вспомнишь, как там дышится,

Какая слышится там гамма.

И синий с предисловьем Дымшица

Выходит томик Мандельштама.

Как раз и молодость кончается,

Гербарный василек в тетради.

Кто в США, кто в Коми мается,

Как некогда сказал Саади.

А ты живешь свою подробную,

Теряешь совесть, ждешь трамвая

И речи слушаешь надгробные,

Шарф подбородком уминая.

Когда задаром — тем и дорого —

С экзальтированным протестом

Трубит саксофонист из города

Неаполя. Видать, проездом.

1985

«Мое почтение. Есть в пасмурной отчизне…»

Б. К.

Мое почтение. Есть в пасмурной отчизне

Таможенный обряд, и он тебе знаком:

Как будто гасят свет — и человек при жизни

Уходит в темноту лицом и пиджаком.

Кенжеев, не хандри. Тебя-то неуместно

Учить тому-сему или стращать Кремлем.

Терпи. В Америке, насколько мне известно,

Свобода, и овцу рифмуют с кораблем.

Я сам не весельчак. Намедни нанял дачу,

Уже двухкомнатную, в складчину с попом.

Артачусь с пьяных глаз, с похмелья горько плачу,

Откладывая жить на вечное потом.

Чего б вам пожелать реального? Во-первых,

Здоровья. Вылезай из насморков своих,

Питайся трижды в день, не забывай о нервах

Красавицы-жены, пей в меру. Во-вторых,

Расти детеныша, не бей ремнем до срока,

Сноси безропотно пеленки, нищету,

Пренебрежение. Купи брошюру Спока,

Читай ее себе, Лауре и коту.

За окнами октябрь. Вокруг приметы быта:

Будильник, шифоньер, в кастрюле пять яиц.

На письменном столе лежит «Бхагавад-гита» —

За месяц я прочел четырнадцать страниц.

Там есть один мотив: сердечная тревога