Счастье жить вечно - [9]
— Что ты говоришь? Когда и где это случилось?
— Ночью, во время его дежурства в Гостином дворе. Налет фашистов был очень сильным. Валя боролся с зажигательными бомбами. Парня чуть не убило взрывной волной. Но, придя в себя, он снова поднялся на пост. А мне про такую свою беду поведал в письмеце. Как бы между прочим — коротко, шутливо и бодро. И сделал это, когда стал совсем здоров.
— Как много хорошего открывает в наших детях эта страшная война, это большое народное горе!
— Да, в мальчике обнаружилось много хороших черточек и одна из них — трогательная привязанность к матери и сестренке. Он очень тяжело переживает их невзгоды в эвакуации. Ему хочется помочь им. А чем помочь? Нечем. Я даже поругался с ним, дал ему нагоняй: приносишь парню денежное довольствие, хочешь, чтобы он поддержал свои силы, хотя бы еще сотней граммов хлеба. А Валентин знает свое — бережет все для мамы с сестренкой, твердит одно и то же: «Мне ни к чему, обойдусь». Как-то вырвался я из части домой в лютый мороз. Валька тогда уже дома не жил, перешел на казарменное положение. Прихожу, и вот радость-то какая — Валец дома! Но что же вижу? Парень весь погряз в хлопотах. Нужно, говорит, срочно заделать окна фанерой, запасти дров и, елико возможно, — продовольствия. А все это — к приезду Зои и Иринки из Тетюшей.
В дверь постучали.
— Валька! — бросился навстречу Михаил Дмитриевич. Он сжал в объятиях бледного, худого, рослого юношу. Тот был в полувоенной одежде: кирзовые солдатские сапоги, ватник и ушанка не по форме — та самая, которую носил он не первую зиму, с неизменно вызывавшим шутки «медвежьим» мехом, вылинявшим и свалявшимся.
Сорвав ушанку, Валентин коротким движением привел в порядок свою густую черную шевелюру, зачесанную назад. Широко раскрытыми темными глазами он, казалось, обнимал весь мир, открывавшийся перед ним.
«По глазам видно: Валька чем-то крайне доволен, — промелькнула догадка у отца. — Такими они были у него в детстве при получении давно ожидаемого подарка. И сейчас, как тогда, мальчик непосредствен и открыт душой. Все отражено на его физиономии».
И Силин тоже заметил: Валентин явно возбужден, радостно взволнован.
— Здравствуй, папка!
— Добрый день, Валюшня!
Отец и сын расцеловались. Федот Петрович и Валентин крепко, по-мужски пожали друг другу руки, приветливо улыбнулись.
— Все боялся, что запоздаю, не застану тебя, — рассказывал Валентин отцу. — Вырваться из части в город становится что ни день, труднее. Сам понимаешь: время мало подходящее для прогулок и отлучек. — Юноша не спускал с лица Михаила Дмитриевича заботливых глаз, они принимали все более беспокойное выражение. — Мне кажется, ты не здоров, выглядишь хуже, чем следовало бы. Опять сердце?
— Откуда ты взял? Ничуть не бывало, ошибаешься, уверяю тебя. Сердце меня давно не тревожит. Понимает — война, — улыбаясь, отвечал Михаил Дмитриевич, в свою очередь рассматривая сына. — Можешь не тревожиться, опасения твои совершенно напрасны, я вполне здоров. А вот ты как? Что-то бледен чрезмерно, и круги под глазами мне, откровенно говоря, совсем не нравятся. Не захворал ли? Признавайся, нечего хитрить!
— Я здоров, бодр и полон надежд. Очень хорошо, что мы сегодня встретились, папка. Именно сегодня, — многозначительно подчеркнул Валентин. — А вы здесь, Федот Петрович, так это просто — отличный сюрприз. Поговорить с вами в такой день для меня очень многое значит.
— Видно, Валя, имеются важные новости? — спросил Силин. — Чувствуется, — хорошие. Я не ошибаюсь?
— Нет, конечно. Новости замечательные! Вы их сейчас узнаете. Но прежде необходимо заморить червячка. А у вас, я вижу, есть чем угостить.
Не мешкая, уселись за стол. Стараясь растянуть удовольствие, медленно жевали черствый хлеб, бережно собирая крошки, тоненькими ломтиками нарезали колбасу и желтое сало, густо покрытое солью.
И тут Валентин объявил:
— Папка, Федот Петрович! Я ухожу в партизаны. Это будет скоро. Больше ничего я вам пока сказать не могу, да и не к чему.
Михаил Дмитриевич и Силин застыли в недоумении. Наступило тягостное молчание.
— Как так, ни с того, ни с сего, — в партизаны? — с тревогой заговорил, наконец, Федот Петрович. — Какой из тебя партизан? Ты жизни не знаешь. Еще зеленый юнец, вот ты кто!
— Разве не лучше пойти тебе на фронт, Валентин? — поддержал Михаил Дмитриевич. — Для такого молодого человека партизанить, пожалуй, слишком рискованно. Чему ты обучен?
— Немалому, папка! Нет, я не терял времени в Ленинграде! Научили меня здесь многому, очень нужному сейчас… Науку воевать проходил на лучшей практике, в настоящей боевой обстановке, благо — фронт ведь совсем рядом. Вам ли мне о том рассказывать, сами знаете — рукой подать от нашей Фонтанки.
— Но зачем тебе, восемнадцатилетнему парню, так чрезмерно рисковать? На такое дело нужно отправлять людей пожилых, опытных. Шутка сказать: партизан!
— Нет, Федот Петрович, извините, но вы неправы. Если говорить о риске, то кому же рисковать, как не нам, восемнадцатилетним? Вот возьмите меня. Все, чего я только желал, дала мне советская власть. Но что я дал советской власти? — вот вопрос. Чем ее отблагодарил? И если хорошенько подумать, выходит: она мне — все, а я ей — пока ничего. Мой святой долг не бояться риска жизнью, раз необходимо защищать Родину. И я свой долг выполню, чего бы это от меня ни потребовало.
