Счастье жить вечно - [17]

Ляпушев приказал рубить лапчатые пушистые ветви елей.

— Вот наш первый строительный материал, — сказал командир, когда гора ветвей выросла перед ним. Он все еще был болен и давал указания лежа. — Хорош! Лучше и не сыскать. Построим терем-теремок.

В самом деле, ветви очень ладно укладывались друг на друга — быстро росло подобие юрты. Вот шалаш уже готов. Но это — ажурное укрытие. Где-нибудь на рыбалке, да и то в погожую летнюю ночь в нем устроиться приятно. А попробуй согреться в такой хижине здесь, на лютом морозе!

— Что же, неплохо получается, — прервал невеселые мысли Валентина Ляпушев. — И совсем неплохо. Чего нос повесил, Саша? Зачем взгрустнула, Станкевич? Опалубка готова. Теперь для нее требуется — что? Известно — штукатурка. И этого материала у нас с вами предостаточно. Не зевай, строители, вот она под руками. — Он сгреб вокруг себя снег и бросил ком его на ветви шалаша. — Бери, сколько тебе хочется.

Толстым и плотным слоем снега партизаны со всех сторон облепили свое строение. Оставили только «дверь» и вверху — отверстие для дыма.

Снежные стены, конечно, не излучали тепла, — наоборот, от них шел холод. Все же это были стены, и когда в шалаше запламенел костер, они не давали теплу улетучиваться слишком быстро.

Теперь можно было прилечь, подставив костру сначала спину, потом грудь, потом — бока.

Спали так поочередно.

Валентин уснул мгновенно. Взяли свое никогда еще не испытанная усталость, бессонная, трудная и полная опасностей ночь, а главное — жажда тепла.

…И сразу он очутился на Черном море, у крымского, богатого солнцем, побережья.

Отец сидит на веслах, голый до пояса, бронзовый от загара. На нем — широкополая круглая соломенная шляпа; резкая тень ее полей почти скрывает лицо. Веселое, жизнерадостное, любимое лицо. Валентин разбросал руки, вытянувшись на дне шлюпки. Она для него коротка: грудь приподнята, лежит на носовой перекладине, голова свесилась над бортом. Он следит за своим зыбким отражением в светло-синей воде, которую пронизывали золотые и серебряные, затейливо искрящиеся зигзаги. От воды исходит приятная, бодрящая прохлада. Обнаженная спина юноши подставлена солнечным лучам.

— Смотри, не шути с крымским солнышком. Здешнее светило не любит, когда о нем забывают. Как бы не поджарило.

Это голос отца. Валентин слышит его сквозь туман приятно обволакивающей дремы, будто отец не рядом, а где-то очень далеко.

Спине становится все теплее. Вот уже тепло переходит в жар. Еще минута и выдерживать жару становится ему невмоготу. От ноющей боли перед глазами зарябило; переломились и спутались отраженные в зеркале воды лицо Валентина, голова отца, борт шлюпки, весла; голубое небо стало черным.

— Разве можно так загорать? Эх, ты, моряк! — снова доносится голос отца, такой же далекий и смутный. — Подставь солнцу грудь. Сейчас же перевернись на спину. И не спи, здесь не место для сна. Не ленись! Ну, живо! Раз, два, три! Чего же ты, Валец?

Он рад бы сделать, как советует папка, да не может. Нет сил. Тело стало вдруг тяжелым и непослушным. Его ли это тело, гибкое, натренированное тело спортсмена?

Спина тем временем ноет от жары так, словно к ней приложили лист раскаленного железа. Лучи солнца подобны иглам. А море! Что с ним произошло? Вдруг перестало быть ласковым морем юга, лазоревые волны которого всегда так желанны, приятны. От него в лицо и грудь внезапно повеяло резким холодом.

Чем жарче спине, тем холоднее груди. Он, наконец, сбрасывает с себя путы дремы, делает попытку перевернуться. Но неудачно. Лишь ноги меняют положение, оказываются за бортом шлюпки и — погружаются в воду.

И тут происходит совсем невероятное, непостижимое: теплое море юга оборачивается Ледовитым океаном. Причудливые айсберги, перегоняющие друг друга, заслонили небосвод.

Отец исчезает, пропадают куда-то и крымский берег с его пальмами и кипарисами, и шлюпка, и море, и солнце. Валентин явственно видит льдину, надвигающуюся на лодку. Вот ноги коснулись ее и мгновенно закоченели.

…Валентин стоит на льдине. Она плывет в безбрежном холодном безмолвии. Где это он? Неужели Северный полюс? Так и есть. Перед ним маленькая палатка научной станции папанинцев — любимых героев его детства, алый стяг над ней.

Не зайти ли погреться? На открытом ветру перехватывает дыхание, руки и ноги одеревенели, лицо больно щиплет мороз. Только спине почему-то все еще тепло, даже жарко. Он приподнимает полу палатки. Входит туда, но согреться не может, — там ничуть не теплее.

В палатке — люди. Мальцев догадывается, что это и есть папанинцы, отважные покорители Северного полюса. Их тоже четверо, как и нас в партизанском лесу, — думает Валентин, — и вокруг тоже — ни души. Многими километрами, не имеющими ни дорог, ни жилья, отрезаны полярники от земли и тепла, света и людей. Под ногами у них — грозная пучина. Что ни минута, океан готов поглотить палатку с ее обитателями, как песчинку. Но папанинцам до этого дела нет. У лунки, прорубленной во льду, они склонились над приборами.

И так долгие, долгие дни и ночи…

Никто в палатке не обращает внимания на вошедшего. А Валентин не заметил, когда и откуда появился рядом с ним отец.