— Лопнешь тут.
— Тут уж не беспокойся.
— Отошьют.
— Дальше. «Только соединению вашему помешает много думающая о себе его тетка».
— Ишь, стерва, — возмутился рыжий солдат из числа искренно сочувствующих Михееву.
— Она, баба, действительно… Куда не впутается, везде дрянь будет.
— Ишь-ты: «много думающая о себе тетка». Дать бы ей хорошей выволочки — так не думала бы о себе много.
— Жидок на расправу их брат, — заметил тот же наиболее израненный стрелами Амура. — От первого леща такой вой подымет, что и-и-их!
— Ну, замолчи. Разговорился тут. Читайте, барин, дальше.
— «Будь, однако, в постановлениях своих постоянен, так по смерти этой тетки он… гм… она обвенчается и осчастливит тебя».
Михеев вдруг прыснул в кулак, но тотчас же, будто испугавшись, принял преувеличенно важный вид.
— Уже, — махнул он рукой.
— Что «уже»?!
— Обвенчались. Восемь лет, как я женат.
— Чего ж ты молчал, — растерялся я, немного сбитый с толку.
— Как же. Девятый год пошел.
— Что ж, — спросил рыжий солдат, — так оно и было? Богатая была?
— Это как сказать… Двести рублей за ней взял, перину, корову.
— Деньги не малые, — вздохнул маленький мужик.
— Сила!
— Вот оно, брат, судьба-то и оказалась… Попугай, брат, врать не станет.
— Тетка-то была?
— У ей? Была. Такая презлющая, что ужас. В Мокеевке шахтеры ее убили. Стряпухой она была на артель.
— Так ей и надо, — поддержал тот же ожесточенный женщинами господин. — Заслужила свое.
— И как это ловко все предсказано: богачиха — извольте; венчание — извольте; тетка — извольте.
— Я ж тебе говорил — попугай, он себя окажет.
— Оказал. Хитреющая птица.
— Молчите, черти. Только мешаете. Читайте, барин.
— «Бог благословит тебя потомством, которое будет тебя уважать и любить. Одна из твоих дочерей, пристойная, выйдет рано замуж, оставит мать и уедет со своим мужем в Америку».
— Не пущу! — твердо и значительно сказал вдруг Михеев, упрямо, как бык, наклонив голову.
— Кого не пустишь?!
— Ее. Дочку. В Америку.
— Как же так ты не пустишь, чудак человек, — вмешался рыжий солдат, ежели ейный муж ее возьмет.
— Не пущу. Пусть тут сидит.
— Михеев, возразил я. — Да ведь это же судьба. Как же ты можешь идти напротив??
— Конечно, пусти, — послышались голоса. — Ишь, черт, уперся: «не пущу»!
— Как же так можно мужнюю жену не отпустить.
— За это, брат, по головке не погладят.
— Да уж… Муж, ежели не дурак, такое тебе «не пущу» пропишет, что ног не потянешь.
— Ну, ладно… Пусть едет, — сдался Михеев. — Другая останется. Дальше как, барин?
— «…Где будет счастливой. Проживешь до 90 лет.»
— Это я то?
— Ясно. Вот видишь тут сказано, внизу.
Михеев расцвел. Ударил себя в полы и радостно засмеялся.
— Это ловко, братцы! Вот тебе и война. И пропишу же я немцу теперь!.. А? До 90 лет!!! А я то думаю себе: «Эх, бабахнет меня там ядром али пулей — пропал я вместе со всеми потрохами». А? Девяносто лет!
— Делов ты теперь накрутишь, Михеев, — заметил рыжий солдат, безо всякой, впрочем, зависти.
— Говорил же я, что попугай себя окажет.
— Что и говорить — все как по писанному. Спасибо, барин. Утешил.
Товарищи поздравляли сияющего Михеева.
* * *
Где-то ты теперь, Михеев?
Бежишь ли ты плечо-о-плечо со своим другом рыжим солдатом по холодному полю, широко открыв кричащий «ура» рот и выставив вперед острие холодного штыка, на котором через минуту забьется упитанное тело шваба, обрызгивая твои пыльные сапоги вражеской кровью?..
Или лежишь ты в лазарете с забинтованной рукой, ногой — и чья-то белая тень наклоняется над тобой, освежая несколькими каплями воды запекшиеся в лихорадке уста?..
Или уже насыпан над тобой осклизлый холм вражеской холодной земли и только крест из двух оструганных веток, наскоро перевязанный мокрым ремешком, свидетельствует, что здесь принес свою обычную жертву родине рядовой Михеев. И куда денется дочка твоя? Поедет ли она с мужем в Америку или так и застрянет на обширных полях беспредельной матери-России.
Нет. Не хочется этого думать.
Будь жив и здоров, солдат Михеев, дорогой моему сердцу…
