Счастье потерянной жизни. Т. 2: Огненное испытание - [21]

Где-то в глубине души всплыли воспоминания радужного прошлого, и он опять почувствовал себя прежним 13–14 летним. У присутствующих, особенно у отца и брата Хоменко, неудержимо бежали слезы из глаз.

Все собрание Павел просидел, принимая безотказное участие в пении. Под конец запели: "Бог с тобой, доколе свидимся…" и когда пение подошло к припеву — "…мы свидимся у ног Христа…" — перед Павлом мгновенно встала картина расставания с дедом Никанором на берегу реки и его завещание: "Спасай обреченных на смерть".

Что-то перехватило у Павла в горле, он быстро встал и ушел…

— Нет, такой неопределенности быть не должно, надо искать из этого какой-то выход, — рассуждал сам с собою Павел, ходя по Набережной. Или убедиться, доказав безошибочно, что нет никакого духовного мира, или признав его, во главе с Богом, отдать себя всецело Его Божественным идеям.

Павел попытался выправить себя на позиции той современности, где он теперь занял место. Анализируя же всех своих учителей от старших до младших, не нашел в них ни одного честного последователя современных идей. В его уме промелькнуло базисное определение материалистического выражения: "Бытие определяет сознание". При первом углублении в него, он всем своим существом содрогнулся в испуге: "Неужели современная действительность опирается на это? Это значит, человек — раб своего бытия, как моя Мария — раба своей стихии. И если бытие определяет сознание человека, то кто же определяет или, вернее, творит бытие? Но кто бы они ни были, наше бытие характеризует их, и я, хотя очень мало заглянул за кулисы этого бытия, однако вижу, как оно ужасно.

Если же бытие определяет сознание, а сознание творит бытие, то это просто бессмысленное блуждание ума по заколдованному кругу, и я в нем пока не разберусь. Мне хочется теперь немного поразмыслить об идее Богопознания, — продолжал рассуждать Павел. — За что так страдают эти люди, от которых я только что убежал? Какую цель они преследуют в своей жизни? Как они относятся к своей идее и окружающим? Страдания их ужасны. Об этом мне подтвердили, кроме их рассказов, уйма безымянных могил и личные наблюдения. Ну хорошо, в других я мог бы сомневаться, а что же я должен думать о моем отце, с которым я прожил маленькую жизнь? В чем его вина, что он страдает больше, чем злодей? За что страдают эти люди? — Ответа Павел не находил, кроме того, что он слышал в стихах, в проповедях и рассказах раньше, в собраниях. — Какую цель они преследуют в жизни?

Насколько мне известно, основная цель: их личное совершенство. И они, неоспоримо, отличительны в этом от окружающих. Второе — это духовное служение, связанное с Богосозерцанием — в этом их наслаждение. И опять-таки, в стремлении к этой цели, они никому не мешают. За что они страдают?

Третье — как они относятся к своей идее и к окружающим? На глазах всего мира они отдают в жизни самое ценное и саму жизнь за свои идеи. К другим они относятся, как к себе. Так за что же они страдают?" Разбитый этими мыслями, Павел, уже за полночь, побрел домой.

После праздника брат Хоменко неоднократно беседовал с Павлом. Рассказал ему из своих переживаний, а также некоторые эпизоды из жизни братьев в прошлые годы, особенно о страданиях, перенесенных ими. Очень полюбил Павел старичка за его простоту, искренность и мудрость; а в последней беседе Александр Никитович сказал ему очень коротко:

— Павлуша, твой папа, я и другие братья, что могли, то сделали для Господа и Его Евангелия, жертвуя своим и собою. Мы скоро должны уходить из этой жизни, а некоторые, как вот брат Белавин, уже ушли. Скажи, кто должен истину нести дальше, или она никому не нужна?

— Пока не скажу, дедушка, — ответил Павел, — но нести истину кто-то должен.

* * *

После Нового года зима оказалась особенно лютая. Луша ожидала оттепели, чтобы быстрей возвратиться с ребятами домой. Остаток валенок был уже только для себя, план был сдан полностью, и начальство осталось очень довольно работой Владыкина.

Наступающий 1933 год — был годом освобождения Петра Никитовича. Поэтому Луша торопилась уехать, чтобы к его приезду немного образить свои каморы. Провожали ее отсюда, нагруженную разными гостинцами, особенно рыбой.

Павел остался еще на месяц, чтобы ликвидировать недоделанное, и в это время оказался свидетелем ужасного события.

Идя в контору, по одной из улиц, он наблюдал, как большая толпа ссыльных копала глубокую траншею дренажного назначения. Исхудалые, по колено в торфяной жиже, на его глазах люди углублялись все ниже и ниже — до тех пор, пока самые нижние, едва заметно, копошились на дне и тройной перекидкой выбрасывали торфяную массу наверх. Выгибаясь, досчатые крепления еле сдерживали рыхлые борта траншеи.

В одно утро Павел заметил на знакомой улице, что люди кучками стояли на деревянных тротуарах и о чем-то оживленно рассуждали. Некоторые из женщин, с горьким плачем, заглядывали в траншею. Оказалось, что крепления траншей не выдержали, и, начиная с одного конца до другого, с ужасным треском, ломаясь под натиском торфяной массы, рухнули — и вместе с собой погребли очень многих несчастных землекопов: кого — на самом дне, кого — на промежуточном настиле для перекидки. Всю ночь работали подошедшие на помощь другие ссыльные, но спасли лишь немногих, так как рухнувшие траншеи превратились в бесформенные котлованы, в которых работать было почти невозможно. Матери, жены и дети некоторых погибших растерянно бегали вдоль улицы, с воплем. Их с трудом останавливали, подъехавшие какие-то начальники, и увозили от места происшествия.