Счастье. Двадцать семь неожиданных признаний - [7]

Дома бабушкины маленькие пирожки с мясом или ореховый пирог плавно переводят настроение в обычное.

Во взрослом состоянии испытать такой коллективный подъем радости и счастья удалось мне в 1991 году на баррикадах у Белого дома, где я и мои друзья в счастливом экстазе пребывали в течение трех дней и ночей – термосы, бутерброды, беготня от Белого дома и обратно домой на Малую Грузинскую, опять же чувство выполнения чего-то важного, значимого, больше, чем ты сам, счастье оказаться в потоке истории, которая делается и тобой. Правда, это коллективное чувство счастья, так же, как и в детстве, полностью испарилось дней этак через пять-шесть, когда стало понятно, что ничего радикально не изменилось и героическая твоя сущность уже никому не нужна, да и тебе самому тоже, отряхиваешь ты ее с некоторым сожалением, но и с облегчением безверия и скептицизма. Всё на своих местах.

Резиновый клей

В начале 80-х ощущение было самое препоганое. Чему-то я уже научилась, а именно – как избегать внешнее, были отлаженные приемы. Но подавлять депрессию отлаженных приемов не было. Поэтому и счастья не было. Раньше было, в 70-е. А в 80-е как-то нет. В 70-е счастье наплывало неожиданно, в моменты встреч с друзьями, гормоны молодости действовали независимо от политических и домашних обстоятельств, неудач и общего беспросвета. И еще это было время узнавания и возможностей существования художника. Занятия искусством воспринимались не как ремесло или что-то отдельное от всего остального, но как возвышенная судьба, романтическое представление о себе как об избраннике, которому даровано что-то необыкновенное. Что, собственно, и поддерживалось не только узким кругом друзей, но и неосведомленной публикой, которая подозревала, какими секретами демиургов обладали художники андеграунда, но точно не знала. Мы были как бы в отдельной тонкой действительности, некими эльфами-мотыльками порхали сквозь тяжкую действительность, не поддаваясь ей и ускользая от всего реального.

В 1983 году, когда брежневская стагнация, вероятно, достигла своего апогея, грязной серой зимой я предприняла попытку наладить свою молодую жизнь. Выволокла из моей рабочей комнаты-студии (другая комната – спальня и склад) всю мебель, а именно стол, стул, мольберт и все большие картины, накопившиеся к тому времени. Купила много больших листов белой бумаги (тогда они были очень дешевыми) и начала абсолютно бессознательно обклеивать стены и пол этой бумагой, начиная буквально все с чистого листа. Наверное, это было предвиденье перестройки. Это была моя собственная перестройка. Я обклеила все стены и пол, превратив комнату в белый кубик (4 х 4 х 2.6 м). Надо заметить, что я и не представляла, что белые пространства – это пространства западных галерей. Для меня белый куб моей комнаты стал чистым полем трехмерного холста, который каждый год в течение нескольких доперестроечных лет превращался в совершенно иную действительность, которую я собственноручно могла создавать, и некоторое время, правда, не очень долгое, в нее заходить. Это было пространство свободы, созданное своими руками. Оно давало мне счастье. Пушкин говорил: ай да молодец! Видимо, у меня возникало такое же чувство. И звенело во мне, пока я работала. Митя Черногаев, в то время еще 16-летний подросток и сын моей подруги Гали, помогал мне обклеивать мое созидательное пространство. Работать вместе – это было абсолютное счастье и веселье. Мы кружились, пели, шутили, приплясывали и радовались. Резиновый клей лился рекой. Тогда его можно было купить в больших, закупоренных пробкой ведрах, этак килограмм по двадцать. Только много лет спустя, когда стало известно, что подростки нюхают клей из пакетиков, до меня стало доходить, что, возможно, наше приподнятое настроение было связано с химией этого момента в большей степени, чем с состоянием художественного подъема.

Счастье материнства

Откуда берутся дети и почему я не хотела иметь детей

Счастье материнства – это такое устойчивое словосочетание в СССР. Я знала от бабушки, что моя мама очень хотела ребенка. Вроде долго как-то не получалось, но в результате мама меня родила в 33 года. И сразу же впала в послеродовую депрессию и пролежала в Соловьевке (в конце нашей Донской улицы) чуть ли не полгода. И все это со слов бабушки. А потом меня воспитывали бабушка и дедушка Георгий Николаевич, второй муж бабушки. Маму в детстве я не очень-то и помню. Были отдельные счастливые моменты, но больше запахи и касания, чем что-то плотное и ощутимое. Больше как ожидание. Сидеть и ждать маму, которая придет с работы или приедет на дачу или в Анапу, и мы поедем домой в большой город. Возвращение из временных убежищ дач или морских побережий всегда происходило вечером или ночью и осенью. И связано у меня с переливающимися огоньками из окна машин и насекомным невнятным запахом астр и гладиолусов. И еще арбузом на кухне. Наверное, эти остатки воспоминаний и можно назвать счастьем.

А счастья материнства я вовсе не наблюдала. Мама, как мне представлялось, пыталась сбежать от меня, уйти то на работу, то в гости, то в головную боль. То в усталость. Уйди от меня, не приставай, – я устала, болит голова. Да и отношения между родителями в моем детстве были крайне бурными и оскорбительными. В раннем подростковом возрасте я часто упрашивала мать развестись с отцом. «Почему вы не разведетесь, будет лучше», – добивалась я от матери с упорством сварливой соседки по подъезду. И не дождалась ответа. Видимо, они разделяли мудрое убеждение: прожить всю жизнь вместе и на старости лет держаться за ручки и постоянно чмокать друг друга. Но для меня – ребенка и пылкой девушки – такой конформизм казался унизительным. Моя подруга Аня клялась, что видела моего папу то там, то здесь с разными юными особами студенческого вида. Я возмущалась, но верила. В более позднем возрасте мама, хвастаясь, рассказывала, какие у нее были поклонники и воздыхатели то там, то здесь. Я ей верила меньше. Мама была изумительно красива (правда, не чета моей бабушке-крестьянке, которая выглядела по меньшей мере как королева Голландии или еще какой небольшой демократической страны). Бабушка рассказывала одну и ту же историю: ее отец (мой прадед) был распорядителем (или что-то вроде того) в усадьбе графов или князей Оболенских, и в юную бабушку в 1918 году были влюблены два брата Оболенских. Один брат успел уехать на последнем пароходе. А другой пошел в Красную армию и был убит. Кому отдавала предпочтение бабушка, осталось для меня загадкой. Скорее красному графу, для большей романтичности воспоминаний. Бабушка родилась в ноябре 1901 года, а умерла в 1991-м.