Сценические стихи - [5]

Шрифт
Интервал

Тащись же, кляча!
Еще одна поездка этим утром!
Полегче, боже мой, полегче!
Моя последняя прогулка... И никто
за мною не идет, собаки даже нет...
Остановился катафалк.
Я вешу меньше птицы, видно:
меня взвалили на плечи, не споря...
Мы прибыли уже.
Печальные уродливые стены...
Ни деревца... Ни кипариса, ни куста...
Лишь ниши грязные, да имена,
да сломанные деревянные кресты,
сухой чертополох, крапива
среди могил — и все. Вот это остановка
последняя моя — и без прощанья?
Когда уходим, нам всегда родные
иль кто-нибудь, кто б ни был, говорит: прощай...
Конечно, было бы все по-другому
там, далеко... Мне кажется, я что-то слышу...
Самообман? Воображенье? Тише!..
— Друзья мои, пред нами
герой, вернувшийся на родину свою.
Он был в изгнанье, он страдал
за океаном, на чужой земле... Однажды...
(Не слышу слов... Их дождь уносит...
Нет, вот они опять... Да, да, опять...)
— Он был солдатом и сражался
не менее, чем в тридцати сраженьях,
был ранен в грудь.
Он с честью родину оставил
и воспевал ее издалека
в простых стихах; они полны
ее морей воздушной пеной,
ее зеленых рек звучаньем
и ветром гор ее...
Он с честью родину оставил
и вот вернулся с честью к ней,
но мертвым... —
Я мертв. Я это слышал.
Бесповоротно мертв. Никто
не говорит: прощай. И только
священник одинокий под дождем
бормочет что-то по-латыни... И никто
моих стихов не знает... И никто
их не узнает никогда: я не писал их.
Они без выхода в моей груди шумели.
Но все же выйдут в мир теперь,
пробьются, нежные, и вырвутся из губ,
и в небо полетят теперь, когда
закроет братская могила пасть, чтоб имя
мое навеки поглотить.

III

ЗЕРКАЛО И ТИРАН

И вправду это зеркало —
единственный мой друг.
Я в нем живу. Внутри. Оно мне возвращает
мое отображенье — единственного собеседника,
который мне остался после скольких лет.
Дружок, их было сколько? Двадцать, двадцать пять...
Дойдем до тридцати? Боюсь...
Да, одному тебе решаюсь я признаться...
Как чувствуешь себя в ночи? Что, плохо? Отвечай!
Ведь мы одни, мы одиноки,
вдвоем — и так отчаянно одни.
А как меня находишь? Отвечай!
Как выгляжу со стороны?
Уродливым и старым. Знаю.
Я весь охвачен ожиреньем.
Колени у меня распухли.
Два подбородка мне на грудь свисают
и закрывают ордена; я получил их
за то, что родину спасал я без конца.
Живот уже спустился до колен.
Становятся короче ноги.
Ходить я больше не могу... Ты видишь?
Где времена, когда маршировали ноги,
воинственные и счастливые,
по полю битвы, залитому кровью?
Я строен был... почти прекрасен... Но теперь...
А ты что скажешь обо мне? Я разрешаю
тебе жестоким быть с твоим вождем. Неважно.
Ты — это я, я — это ты: один и тот же образ.
И если ты приказываешь мне, то я — тебе.
Но я хочу задать тебе другой вопрос.
Вопрос опасный, может быть — ужасный.
Будь искренним и откровенным.
Жестоко искренним, хотя б я ужаснулся,
хотя бы грудь моя сломалась на куски,
хотя бы я без чувств упал к твоим ногам.
Что видишь ты во мне? Внутри? Не отвечаешь?
Вопрос мой непонятен? Слушай!
Живу я, как зарытый в подземелье
глубоком, темном.
Ни щели нет для воздуха и света.
Я не дышу. Я задыхаюсь. Как мне нужно,
чтоб ты ответил мне скорей, чтоб ты помог мне
немного осветить мои потемки!
Ну, говори! Приказываю я.
Молчишь? А, ты молчишь! Как все,
как тени раболепные вокруг меня,
боишься ты, боишься! Да, и ты,
и ты дрожишь!
Я приказал бы расстрелять его, о боже,
когда бы не был он моим изображеньем
и смерть его не погубила бы ту власть,
поход крестовый тот, что ты, Господь, сам поручил мне.
Расстреливать? Расстреливать? Еще?
(Да, расстрелять!) Кто в зеркале? Кто говорит там?
Так это ты? Не может быть!
Так это я? Так это я?
Не мой ли это голос? Что? Что ты сказал?
Что это голос мертвых, голос смерти, —
своей рукой на смерть я посылал их?
(За дело! Да, за дело!) Говори: за дело?
За дело? (Трус! Не смей молчать!
Скажи, что да, сто тысяч раз скажи, что да!)
Да, да, да, да, да, да.
(Нет, нет, нет, нет!) Кто здесь кричит? Ведь я один!
Чьи жалобы прошли сквозь эти стены?
Молчать, молчать! Все знаю сам! Заприте
ворота тюрем! Поскорей! Побольше
железных брусьев! Рты заприте
замками! Бейте! Бейте! Эти глотки
сожмите так, чтобы они замолкли навсегда!
Замолкли? Хоть они мертвы,
но, может быть, замолкнуть все же могут?
Так пристально глядят. О, сколько глаз!
Какое множество пустых зрачков!
Кто гасит свет? Я слепну.
И зеркало меня едва лишь отражает.
Вот это — ты? Иль это я?
Где твой мундир, кресты, медали,
сияющая перевязь
бессмертного Верховного Вождя?
И это я? Иль ты? Иль я?
Вот это круглое белеющее брюхо,
свирепое вот это рыло,
и эти зубы острые,
глаза порочные и налитые кровью,
изношенная кожа, плешь,
изогнутые когти,
и этот хвост, он задран, он дрожит в потемках, —
вот это я, иль это ты, иль это я?
А, крыса или дьявол, выпрыгни из зеркала!
Но к зеркалу подходит море, море крови,
а в волнах — ледяные трупы.
Меня преследуют. И топят.
И метлы бьют меня во тьме.
Бегу и падаю. Спастись, спастись!
О, света, света! Я один,
отчаянно и слепо одинокий,
ищу дыры, чтоб спрятаться в ночи,
спастись...

НЕПРЕДУСМОТРИТЕЛЬНОСТЬ

— Что я вам говорю: народ