Сцена - [5]

Маргарита с Зибелем сплетничали что-то про Марту.

У меня кружилась голова.

Через минуту я был влюблён сразу во всех хористок.

А балерины, репетировавшие при закрытом занавесе вальс второго акта, казались мне идеалами красоты.

В самом воздухе кулис есть что-то опьяняющее, как в шампанском. Словом, очутиться в первый раз в жизни за кулисами — это такое наслаждение, выше которого есть только одно: получить приглашение бывать у артистов запросто.

Сотни мужчин и тысячи женщин хотели бы быть на вашем месте.

Видеть богов, когда они сходят со своего Олимпа.

Видеть всех этих Фаустов, Раулей, Валентинов, Амнерис, Зибелей и Урбэнов запросто, в частной жизни!

Право, если антрепренёры захотят сделать грандиознейший сбор по возвышеннейшим ценам, им стоит только объявить, что сегодня, вместо всякого спектакля, будет устроена для артистов вечеринка при открытом занавесе.

«Г-жа Кавальери будет наливать чай, г-н Баттистини выпьет два стакана».

За полный сбор можно будет ручаться.

Когда откроют кассу, в ней уж не будет ни одной ложи бенуара или бельэтажа: барышники заранее возьмут всё. Публика в тысячу раз более интересуется артистами в их частной жизни, чем на сцене.

На сцене их видят все, а в частную жизнь хочется взглянуть каждому, потому что этого не видит никто.

Есть тысячи людей, которые думают, что тенора в частной жизни только и делают, что вздыхают, баритоны наполняют свою жизнь благороднейшими подвигами, а басы — интригами, что примадонны, вместо обеда, нюхают цветы, а меццо-сопрано так и в жизни всегда ходят в трико.

Перед вами человек, живший в одном отеле с Зембрих, Котоньи, Баттистини, Таманьо — этого мало! Перед вами человек, питавшийся лаврами самого Мазини!

Да-с, я питался лаврами Мазини!

Это случилось очень просто.

Его человек имел обыкновение сбывать повару нашего отеля по десяти копеек все лавровые венки, которые подносили его «божественному» господину.

И весь отель ел рассольник с лаврами Мазини.

Какая странная судьба постигает иногда артистические лавры.

Лавры славы в союзе с гусиными потрохами!

Если вам угодно, я могу показать вам этих маленьких богов, когда они сходят со своего Олимпа.

Прикоснёмся к идолам, не боясь того, что с них слезет позолота.

Primo tenore assoluto

Он вернулся с репетиции, пообедал, и до спектакля делать ему решительно нечего.

В гости идти нельзя: он сегодня поёт.

Спать не хочется.

Читать, — они никогда ничего не читают.

Он шестнадцать раз прошёлся по комнате по диагонали, десять раз вдоль стен, сосчитал на полу двадцать четыре паркетных шашки, полежал, рассмотрел на потолке все пятна, два раза принимался рассматривать висящие на стенке номера объявления, решительно не зная, что в них написано, он посидел уже у окна и поводил пальцем по стеклу.

Словом, все развлечения исчерпаны.

И вот ему приходит в голову:

— А попробовать взять сегодняшнее do…

Берёт.

Do как do! Даже отлично. Но как будто немножко сипит.

Ну-ка попробовать ещё раз!

— Do-o-o-o!

Сипит или не сипит? Как будто и нет, как будто и да. Чёрт его знает.

Не разберёшь.

Надо посмотреть горло.

Он берёт зеркало, становится против света.

Горло, кажется, ничего. Красноты нет.

А как будто и есть!

На всякий случай лучше попульверизировать.

Он пульверизирует.

Ну-ка теперь.

— Do-o-o!!!

Положительно сипит.

Необходимо пополоскать.

— Do-o-o!!!

— Do-o-o!!!

Ещё хуже.

Ах, чёрт возьми, нужно паровой пульверизатор.

Он дрожащей рукой зажигает спиртовую лампочку.

Пульверизация сделана.

— Do-o-o!

Надо ещё. Ещё сделано.

— Do-o-o!

Ну, теперь окончательно слышно, что сипит.

Надо лечь и положить компресс.

Ужасное положение. Вечером петь, а тут… Ну-ка попробовать, помог компресс?

— Do-o-o!

Вот так сипит!

Тенор схватывается за голову.

— Что делать?.. Горчичник?

Он ставит горчичник.

— Не попульверизировать ли ещё?

Он пульверизирует.

— Не положить ли ещё компресс?

Он кладёт.

— Ну, теперь!

Тенор набирает воздуху, чтобы изо всей силы хватить «do», и из его груди вылетает отчаяннейшее:

— Ща-а-а-а!

Он схватывает себя за волосы, глядит кругом сумасшедшим взглядом, затем кидается к звонку.

Через час он лежит в постели.

Доктор прописывает шестой рецепт. Антрепренёр разрывает на себе пиджак. Полный сбор возвращается обратно. Публика ругается.

Спектакль отменён «по болезни тенора». Это вечная, старая, но всегда новая история. Если же, при всём желании, тенор не заметит в горле никакой красноты, — у него непременно зачешется в носу, — и он будет промывать нос до тех пор, пока вместо «do», у него не получится:

— Но-о-о-о!

Они лечатся от скуки и заболевают от лечения.

Баритон

Он никогда не лечится.

Он постоянно здоров.

И знаете — почему?

Благодаря шерстяной фуфайке.

— О, эта шерстяная фуфайка!

Это трагическое восклицание принадлежит одной пожилой даме, с которой мы однажды разговорились о воспоминаниях её молодости. Она произносила «о, эта шерстяная фуфайка!» с таким видом, как будто речь шла о каком-нибудь чудовище.

И это было, действительно, чудовище, которое разлучило её с любимым человеком. Если верить её словам, — а ей незачем было лгать: всё это дела давно минувших дней, — эта фуфайка каким-то шерстяным призраком стояла между ними.

Она урывается от мужа на пять минут и забегает к нему в отель, чтобы обменяться парой слов и тремя поцелуями. А он вместо того, чтобы кинуться к ней навстречу, кричит из соседней комнаты: