Сборник стихов 'Рассказы' - [2]

Он — пианист. Змею, как руку,

как ногу жалила пчела.

Мы пересели в самолеты,

насквозь прозрачные без нас.

Иллюминаторы и ноты

Емеле не открыли глаз.

«Интеллигенция присмотрит за животными…»

Интеллигенция присмотрит за животными.

Румяная, собачек малокровных

построит за колоннами пехотными

рядами песьими. Сама в рядах неровных

порядок наведет нечеловеческий.

Теперь собачки, как алфавит греческий

помощники героев-грамотеев,

всех комиссаров, конников-евреев.

«Карандаши клюют мешок…»

Карандаши клюют мешок.

От разноцветной ласки

зацвел прыщами пастушок

из фараоновой коляски.

Мешками розовыми путь

устелен до кровати.

Стыдится карандаш взглянуть

на мумию в халате.

Коляска раздавила мышь.

И грифель раскрошила.

И пирамиду, как малыш

объятьями душила.

«Коромысло на поверхности песка…»

Коромысло на поверхности песка

разлеглось и женщину пугает.

Воду зачерпнул ей от куска

тот, который попрекает

женщину проглоченным куском.

Зачерпнул и рядышком разлегся.

С коромыслом женщина пешком

по воде пошла. Мужик увлекся

женщиной, как собственным ребром.

Коромысло в грудь свою вживляет,

ведрами гремит. Небесный гром

на песке следов не оставляет.

«Космонавт из красной шубы…»

Космонавт из красной шубы

выполз плоский, как рубаха.

Он по-царски скалил зубы,

космодромил на казаха.

Подмосковную казашку

стрелец научит бунтовать.

Она шьет царю рубашку,

ракету пробует взрывать.

Так взорвала, негодяйка,

что монашка огрызнулась.

К Софье шерстяная чайка

в келью красную вернулась.

«Крошка хлебная, черствея…»

Крошка хлебная, черствея,

над буханкой прожужжит.

Несъедобная, как фея,

зуб у феи одолжит.

Чтобы грызть себя по кругу

и с нахлебником блудить.

И найти ему подругу.

И за хлебом им ходить

мимо жутких разговоров

на беззубом языке.

Несъедобная, как боров

возле феи на пеньке.

«Кто юркнул, а кому и виноградину…»

Кто юркнул, а кому и виноградину

не клади на язычок — все зерна выдавит.

Нету, нету ягоды. Зализывает ссадину,

сам слезы своей не выдавит

юркнувший. А мне какое дело

до него? Имеет право скрыться

от меня. Сначала душу в тело

скрыл. И зернышки склевал, как птица.

«Кувшин скрипит…»

Кувшин скрипит

резными стенками.

В нем мытарь спит

к стене коленками.

Коленок две.

Они — ровесницы.

Кувшин в траве

у ног прелестницы.

И чашек две.

Они — коленные.

И в голове

маршруты генные.

Кувшин скрипит.

Солдаты драпают.

И мытарь спит.

И стены капают.

«Ложка чайная душевней этой трости…»

Ложка чайная душевней этой трости

кукушатам гнездышко совьет

Сто чаинок падают на мостик.

Капитан воды им не дает.

Соловьи шевелятся, пойманные чашками.

Самого негромкого, одного из ста,

капитанской ложечкой накормить букашками

вызвались историки этого моста.

Ложечка Янтарная — имя и фамилия.

Соловей Кукушевич братцу Янтарю

капитанской ложечкой сеет изобилие

тростей и букашечек. Тошно дикарю.

«Лошадь на своих бегах…»

Лошадь на своих бегах

тормозит без парашюта.

Приземляется в лугах

возле детского приюта.

У нее на шее взрослый,

как ребеночек сидит.

Беспризорник низкорослый

из приюта в лес глядит.

Божье имя вырезает

на осиновом листе.

Лошадь в ранку уползает

с парашютом на хвосте.

«На булавке шерсть растет…»

На булавке шерсть растет.

Пересчитав шерстинки,

ее охранница несет

в российские глубинки.

Наполеон лечил сустав

булавкой шерстяною,

когда охранница, устав,

храпела за стеною.

Абориген слона лечил

булавочным укусом.

И жизнь свободную влачил

с французом и тунгусом.

«Нераспятые бандиты рукавичками…»

Нераспятые бандиты рукавичками

закатили бисер в рукоделие.

Женщины ногами, как отмычками

развлекают это новоселие.

Цапля из стеклянной трубки

вышла к девам головастым.

И монашеские юбки

между бисером зубастым

клювом ловко вколотила.

Отряхнулась от гвоздей,

где Голгофа, как горилла

превращается в людей.

«Нервный партизан отвесно…»

Нервный партизан отвесно

с пальца обезьяны томной

опускается, как местный

житель скорлупы укромной.

Мышь, которую пугает

партизанская ресница,

скорлупу отодвигает,

зубом зацепив бойницу.

Съела мышку обезьяна.

Палец в небеса вернулся.

Лучший предок партизана

в скорлупе перевернулся.

«Ничего во мне и не ломая…»

Ничего во мне и не ломая,

ветка выросла прямая.

Нет на ветке уголка,

чтобы спряталась рука.

Вот и некуда себя девать.

Стыдно веточку ломать

на прозрачные куски

и в дверные плакаться глазки.

«Няню никаких кровей…»

Няню никаких кровей

пилой по-русски необъятной

Лев Толстой и князь Андрей

делят и молчат приятно.

Няня хвалит их молчанье.

Вышла к ним из-под пилы

зафиксировать прощанье,

сгладить острые углы.

Два способных дворянина

на пиле не уплывут.

Няню ищет половина.

И вторую позовут

умирать за графа Леву

под Андрюшиной пилой

по-французски непутево,

с гениальной похвалой.

«Очечник пятистенный…»

Очечник пятистенный

на голову слепца

упал. И современный

взгляд выполз из лица.

Слепец качнул бровями

и голову назад

откинул. Пузырями

слеза покрылась над

ползучим этим взглядом

и строго по спине

катилась. И прикладом

слепец, как на войне

к слезе своей тянулся

и спину изгибал.

В очечнике проснулся

и плакал Ганнибал.

«Печник нахохлился в гречихе…»

Печник нахохлился в гречихе.

Из янтарной комнаты дрова

на мороз двужильные врачихи

вынесли и пилят рукава

печнику пилой двуручной.

С печником по очереди спят,

чтобы он мускулатурой скучной

покрывался с головы до пят.

Чтобы он янтарную кольчугу