Сборник - [123]

Мучения пробудившегося сознания сопровождает разлад с горячо любимым сыном, увлекшимся теми самыми „заблуждениями“, против которых была направлена карательная деятельность отца. Непримиримый конфликт между беспредельной взаимной любовью отца и сына и их противоположными идейными устремлениями разрешается катастрофой: устыдившись профессии отца, всей его преступной деятельности, сын кончает жизнь самоубийством. „Просияние“, пришедшее к Разумову „через сына“, — это символ заслуженного возмездия, не освобождающего, а усиливающего мучительное сознание лжи и преступности прошедшей жизни.

Семейная драма раскрывается в рассказе как отражение драмы общественной. Сознание того, что он был лишь слепым орудием в руках Отчаянных или Зильбергрошей, что „все так жили“, „все“ шли этой дорогой, приводит Разумова к выводу: „Атмосферу надо изменить, всю атмосферу — вот тогда, может быть…“ Таким образом, нравственный конфликт Салтыков связывает с мыслью о необходимости коренных преобразований в самых основах современного общества.

„Больное место“. — это первое произведение Салтыкова, „изображающее трагедию человека, пришедшего через личные потрясения к сознанию, что вся его жизнь, казавшаяся прежде праведной, была, в сущности, преступлением против человечности“.[67] В дальнейшем эта тема будет продолжена и углублена в заключительной главе „Господ Головлевых“ и рассказе „Счастливец“ из „Мелочей жизни“.

„Больное место“ выделяется среди произведений Салтыкова тонкостью и глубиной психологического анализа, сближающего его с психологической прозой Л. Н. Толстого. По проблематике и характеру изложения рассказ можно рассматривать как один из литературных источников повести Толстого „Смерть Ивана Ильича“.[68]

Эту новую сторону таланта Салтыкова отметила уже прижизненная критика, К. К. Арсеньев называл „Больное место“ одним из кульминационных пунктов творчества Салтыкова, считая его „законченным и образцовым“ произведением, где „психологический анализ согрет глубоким чувством и освещен глубокою идеей“, и утверждал, что наряду с „Господами Головлевыми“ этот рассказ ставит Салтыкова „в ряд наших первых беллетристов“.[69]

С. А. Венгеров подчеркивал, что „Больное место“ — „не сатирический, но чисто психологический этюд“, „истинная, глубоко потрясающая драма“.[70] Многие рецензенты отметили обобщающее значение проблематики рассказа. „Больное место“ представляет собою один из вариантов того рокового, трагического явления, которое в продолжение двадцати лет не перестает являться одним из существенных признаков нашего времени — именно разлада отцов и детей»,[71] — писал А. И. Скабичевский. В. П. Чуйко заканчивал свой отзыв утверждением, что «эскиз г. Щедрина — так сказать, патология современного общества и русского современного человека».[72]

Стр. 517. Повинны беша работе — обязаны были работать (старослав.).

Стр. 518. Белые нигилисты — по Салтыкову, охранители самодержавия.

ЧУЖУЮ БЕДУ — РУКАМИ РАЗВЕДУ

Впервые — отдельной брошюрой: Н. Щедрин, Чужую беду — руками разведу, Genève, Elpidine, 1880, 32 стр.

Сохранилась наборная рукопись, обрывающаяся словами: «…закурили папиросы и начали беседовать». Переписанная частично самим Салтыковым (лл. 7–8), частично его женой (лл. 1–6), рукопись содержит ряд дополнений, исправлений и вычерков. Однако эта правка касается большей частью стиля произведения и не вносит серьезных изменений в его содержание. Наиболее значительным является вычеркнутый Салтыковым фрагмент, следовавший после слов: «…постоянно как будто разнемогаешься» (стр. 555):

«Как бы то ни было, но и в самом хохоте, в деле оценки явлений, не подходящих к уровню общепринятого дурачества и бездельничества, мы можем различить три момента. Во-первых, хохот инстинктивный, во-вторых, хохот, мотивированный оплеванием, и, в-третьих, хохот, мотивированный раскровенением. Я знаю, что эти юридические тонкости очень унизительны; что практика заставляет не только различать среди этих тонкостей, но и сравнивать и предпочитать. Инстинкт самосохранения (в этих случаях он вполне заменяет здравый смысл) говорит прямо: да, как ни нелеп инстинктивный хохот, но суд, заключающийся в нем, есть суд снисходительный, мягкий; равным образом и хохот, мотивированный одним оплеванием, тоже представляет форму суда, хотя и не столь снисходительную, но все-таки сносную; тогда как…»

Рассказ написан в январе 1877 г. и набран для февральской книжки «Отечественных записок». Однако 15 февраля по требованию цензурных властей Салтыков вынужден был изъять его из номера. «Я собственно написал было рассказ, навеянный на меня „Новью“, — сообщал он 2 марта 1877 г. П. В. Анненкову, — но должен был, по обстоятельствам, отложить его до более благоприятного времени. И так как этот переполох с моим рассказом вышел уже 15 февраля, то я вынужден был в два вечера написать другой рассказ…» Сначала писатель надеялся напечатать запрещенный рассказ в одном из очередных номеров журнала. «Когда будет потеплее, — писал он 15 марта 1877 г. тому же П. В. Анненкову, — поеду хлопотать и, разумеется, сделаю уступки, изменения и проч. Может быть, в мае и помещу». Хлопоты, подробности которых неизвестны, закончились, вероятно, безрезультатно: цензура требовала не частичных уступок и изменений, ее не устраивал общественный смысл произведения, его идейно-художественная концепция. К концу 1877 г. Салтыкову стало ясно, что опубликовать рассказ в его первоначальном виде не удастся, и он напечатал начальные страницы («Я — человек отживающий <…> должно умолкнуть резкое слово осуждения») в качестве первой главы рассказа «Дворянские мелодии», а в 1880 г. в «Отечественных записках» была помещена подцензурная редакция произведения под заглавием «Чужой толк» (см. стр. 682), отличающаяся от первоначальной смягчением наиболее опасных в цензурном отношении мест и некоторыми сокращениями. В полном виде очерк был напечатан отдельной брошюрой М. Элпидиным в Женеве в 1880 г., а десять лет спустя, в 1890 г., там же вышло его второе издание. Небрежно изданные и содержащие большое количество ошибок и искажений, эти брошюры, однако, представляют собою единственный источник полного текста очерка.