Сборник рассказов - [8]

На вопрос домашних, кто довел и кто эти окаянные, Федор Иваныч ничего не ответил и только махнул рукой. Очевидно, он подразумевал процессы.

Становилось уже несомненно, что нужна сторонняя власть, приходилось передать управление делами какому–нибудь другому лицу, чтобы оно пришло водворять тут порядок. То есть, просто говоря, нужно было в конце концов обратиться к Владимиру Карловичу.

Приехавший доктор застал Федора Иваныча на кровати с бледным, опухшим и побелевшим лицом, среди которого только один нос несколько утешал своим красно–лиловым цветом, указывая на присутствие в организме все еще цветущих жизненных сил.

— Ну, вот, добились своего! — сказал доктор.

— Это не я… — только и сказал Федор Иваныч.

Доктор не расслышал.

— Ведь это — вторичная опухоль! Вот, как появилась, так, конечно, и скрутила. Безобразный вы человек!

Федор Иваныч уже молчал, что он уже целый месяц с ней живет.

— Ну, что же, попробуем повозиться, может быть, и наладим дело, если вы и после второго припадка выжили.

— Мой отец–покойник после четвертого выжил, — слабо сказал Федор Иваныч.

— Ну, хорошо. Только теперь, батюшка мой, извольте лежать смирнехонько, а мы уж будем распоряжаться вами по–своему.

— Вы уж построже с ними, — со слабой надеждой сказал Федор Иваныч.

— С кем с ними? — удивленно спросил доктор.

Но у Федора Иваныча сказалось это инстинктивно, и он сам не мог уже объяснить, на кого он жалуется.

— Ему надо делать общие припарки, — сказал доктор, обращаясь к жене Федора Иваныча, которая с завязанными зубами стояла в ногах кровати, держась рукой за никелевую шишку. — А главное, не давайте ему ни на йоту отступать от того режима, какой я ему установлю. И все вредное прячьте от него подальше, спеленайте его даже, если будет нужно, — шутил доктор.

— Ну, зачем прятать, — сказал Федор Иваныч, лежа изможденный, с закрытыми глазами, — что я, разве маленький?

После этого припадка Федор Иваныч резко изменился. Он уже не подшучивал над другими, а большею частью грустно трунил над своим положением: что вот опять его парят и вымачивают, как солонину какую–то. Он стал совсем послушен. Белье теперь на нем бывало постоянно чистое, потому что с ним уже не церемонились. Марья без долгих разговоров сажала его на кровати, стаскивала за рукав сорочку, как наволочку с большой подушки, и покрывала его с головой чистой сорочкой, только предварительно нагретой по его просьбе у печки. И сейчас же из–под сорочки появлялась сначала удивленная голова, потом пролезали и руки.

Марья с особенным, ей свойственным удовольствием хлопотала около припарок. Болезнь и всякие подобные явления вызывали в ней жгучее любопытство. И чем тяжелее и некрасивее был вид болезни, тем больше она любила посмотреть. А потом у ворот рассказывала другим кухаркам, с горестным видом подперши рукой щеку. Кухарки, не имевшие случая видеть что–нибудь подобное у себя дома, слушали с жадным выражением и завидовали Марье.

По вечерам она приносила таз с водой. О. Федора раздевали, сажали на стул и завертывали одеялами, оставляя торчать только одну пастырскую голову. Причем Марья, по обыкновению, употребляла столько силы, что Анне Ивановне то и дело приходилось кричать на нее:

— Тише, ступа! Ты так повалишь его. Поверни его лицом сюда, куда же ты его носом к стене посадила!

Потом подставляли под Федора Иваныча таз с водой, спихивали туда палочкой с железного листа раскаленный кирпич, и обе немного отходили в сторону, как бы ожидая взрыва. А Федор Иваныч, закутанный до головы в одеяло, сидел, как оракул, и от него шел пар.

— Действует? — спрашивала жена.

— Действует, — покорно отвечал Федор Иваныч.

Марья рассказывала потом кухаркам, что смирнее и послушнее больного она не видела. И действительно, Федор Иваныч все переносил и всему подчинялся терпеливо, что бы над ним ни делали. И в этом точно сказывался огромный навык в деле всякого подчинения. Он не высказывал ни жалоб, ни протестов, как он не высказывал их всю свою жизнь.

Иногда приходил казначей, его приятель, и говорил, здороваясь:

— Что, лежишь, батя?

— Лежу, — отвечал Федор Иваныч, слабо усмехаясь над своим положением, и так как они обыкновенно играли в карты на грецкие орехи, Федор Иваныч прибавлял: — Что же, перекинем в картишки.

— За вами еще фунт грецких, — напоминал казначей.

— Отыграюсь, бог даст, — говорил Федор Иваныч.

Иногда казначей приходил, когда Федор Иваныча сажали на кирпич, и, увидев оракула посредине комнаты, говорил:

— Что, сидишь, батя?

— Сижу, — отвечал Федор Иваныч. — Садитесь и вы. Там на стуле лежит что–то, так вы сбросьте это сами на кровать. А то меня мои недоброжелатели забинтовали с руками и ногами, да еще не смей им противоречить ни в чем.

IX

С вмешательством немца во внутренние дела у Федора Иваныча появилось невыразимо приятное ощущение освобождения. До этого у него, кроме заботы самоуправления, была боязнь домашних, что вдруг они узнают, что ему хуже стало, что ему грозит смерть. Вот тогда попадет на орехи!

"А! — скажут, — тысячу раз говорили, и сам знаешь, что вредно тебе столько спать, торчать постоянно у окна без всякого движения и жевать; не можешь удержаться!" — и так далее, и так далее.