Сборник рассказов - [39]

-----

И помню другое утро, когда я возвращалась из родного дома. Был июль. Та жаркая пора, когда уже в 9 часов утра солнце начинает печь.

Москва показалась издали в синеватом тумане с дымом фабричных труб, с полыхающим утренним золотом на главах церквей, с трепетно блещущими окнами домов. И чувствовалась уже издали жара большого города. Но в окно вагона все–таки еще подувал прохладный ветерок с полей.

А когда я приехала и вышла из вокзала на пыльную площадь, меня сразу охватило душным жаром улиц, бензинным дымом автомобилей…

Всюду ремонт, пышущие жаром асфальтные котлы, в которых, надсаживаясь, мешали длинными железными палками люди с закопченными лицами.

В общежитии, куда я вернулась, оставались две девушки, которым некуда было ехать, и один товарищ. Их не было дома. И я, сев на свою корзинку, сидела несколько времени, глядя в одну точку.

Здесь тоже был ремонт. Пахло свежей краской, ходили штукатуры в фартуках, запачканных известкой, и на полу в коридоре все было прилито мелом, от которого натаскались белые следы и на пол нашей дальней комнатки, где мы могли приютиться.

Никогда не забуду я этого утра, когда я, решив избавиться от своего позора, пошла искать лечебницу.

Как это могло случиться, что я, чуждая, как мне казалось, всяких предрассудков, стала чувствовать свое положение, действительно, как позор, как несчастье?

А, потом и пугала мысль о том, как это произойдет, что будет дальше, когда я, сама бездомная, среди обломков ремонта и известки произведу на свет существо, обреченное на такое же бездомное существование.

И в этом состоянии я решила сделать то, что делается теперь многими…

Я встала, долго стояла, сжав голову руками. Потом пошла…

Улицы поливали водою, от этого становилось свежо, как–то бодро и на минуту прохладно. По тротуарам бежали поглощенные своими делами люди. И эта свежесть от политой воды отражалась на их лицах свежестью и бодростью. Каждый, занятый своим, сливался со всем этим человеческим потоком.

А я шла, чуждая всей жизни, с мучительным ощущением какой–то незаконности своего существования. Мне казалось, что все видят, зачем я иду. И в то время, как на лицах всех была утренняя бодрость и довольство своей жизнью, я, с мучительным ощущением презренности и позорности своего существования, шла и приглядывалась к эмалевым дощечкам у дверей. Точно я была больна нехорошей болезнью и чувствовала себя отверженной и заклейменной.

Наконец, я нашла лечебницу. Несколько раз я проходила мимо ее ворот с чугунными сквозными решетками, как бы желая еще и еще обдумать, но на самом деле для того, чтобы хоть на минуту оттянуть страшный момент.

И опять мне казалось, что все догадываются, зачем я здесь хожу, оглядываются на меня. И я делала вид, что не имею никакого отношения к этим воротам с чугунной решеткой.

Потом мне вдруг вспомнились слова матери: "Девай его, куда хочешь" — и вспомнились щенята в мешке, который еще не намокнув, все всплывал кверху, и брат его топил палкой. И вспомнила Цыганку.

Я вдруг безотчётно повернула и почти бегом побежала домой.

И тут я испытала ощущение, которого не забуду всю жизнь: я вдруг почувствовала внутри себя движение чего–то постороннего, ж_и_в_о_г_о, и в то же время узнала в этом с неизъяснимой радостью с_в_о_е.

Я забилась в угол, точно прикрывая собой то, что уже жило во мне, и остановившимися глазами, в которых, вероятно, был только страх перед жизнью, которая требует убийства того, чему я дала жизнь, смотрела перед собой в одну точку.

Пришедшие подруги — Таня и Глаша — посмотрели на меня и тревожно стали расспрашивать, что со мной, почему я вернулась сюда из дома.

Я, уткнувшись им в колени, рассказала все.

— Так чего же ты плачешь? Ведь это замечательно! — вскрикнула более живая Таня и вдруг вскочила и убежала наверх. Она тащила оттуда кого–то и говорила торопливо с каким–то торжеством:

— Константин, у Сони ребенок!

Константин шел, ничего не понимая и, остановившись передо мной, спросил:

— Где ребенок? Какой ребенок?

— Он еще там, но будет… — сказала Таня, запыхавшись и глядя на меня.

Девушки смотрели на меня такими настороженными и возбужденными глазами, как будто во мне происходило какое–то таинство, которое наполнило их жизнь новым, большим значением, и они забыли о том, что кругом известка, ремонт и они живут без семьи, где–то одни, в большом городе, среди летней жары и пыли.

И тут я почувствовала с необычайной ясностью и какою–то новостью для себя, что власть семьи, власть грязной мещанской темноты для меня кончилась.

У меня есть другая, большая человеческая семья, слитность с которой я почувствовала впервые так ярко, так осязательно.

За все время я здесь не видела ни одного насмешливого или злорадного взгляда со стороны подруг или просто товарищей по университету.

Наоборот, они с тщеславием молодости были рады представившемуся случаю проявить себя стоящими выше обывательской морали и принимали мое положение, как совершенно для них "нормальное, способное, может быть, удивить только узколобого мещанина".

С другими девушками они по–прежнему были не особенно разборчивы в выражениях, но при моем появлении у них как–то само собой прекращались всякие непристойные шутки, как если бы входила их мать. Мне кажется, что если бы у меня был муж, то в отношении ко мне товарищей не было бы той бессознательной бережности, какую я замечала теперь. Точно благодаря его отсутствию у них было ощущение какого–то коллективного обязательства передо мной.