Сборник рассказов - [100]

Все смеются, когда забираются в музыкальные повозки людей с колокольчиками. Но говорят, какая-то женщинам шелни не смеялась, когда ее забирали, а плакала. Что с этой женщиной, почему она плачет? Она кричит: «Будьте вы прокляты! Это убийство! Они разумны! Нельзя их забирать! Они такие же люди, как я! Будьте вы прокляты, почему вы забираете меня? Я человек! Я знаю, что кажусь смешной, но я человек! О, о, о!» Это самое смешное в рассказе.

— О, о, о! — говорит женщина.

— О, о, о! — повторяют флейты. — Что с этой женщиной шелни, почему она не смеется, а плачет?

Это последняя история. И когда ее расскажут в последний раз, историй больше не будет, потому что не будет шелни. Кому нужны истории и игра на флейте, если можно прокатиться в жестянке?

Так рассказывают.

Мы вышли (в последний раз, как оказалось) из норы шелни. И, как всегда, вход охранял рифмующий пятилетний старец.

— Кто идет?

— Нам вперед.

— Джинкс он джолли.

— Голли, Холли!

— Где другой?

— Он со мной.

— Джолли плачет?

— Ничего не значит.

— Что впереди?

— Проходи.

И вот что замечательно. Холли Харкель плакала, когда мы вышли из норы (как оказалось) в последний раз. Она плакала большими гоблиньими слезами. Я почти ожидал увидеть их зелеными.

Сегодня я не устаю думать, как поразительно покойная Холли Харкель стала в конце концов походить на шелни. Она была шелни.

— Со мной все кончено, — сказала она мне тем утром. — Разве это любовь, если они уйдут, а я останусь?

Неприятная история. Я пытался жаловаться, но эти люди по-прежнему приходили и говорили:

— Эй вы все, маленькие свинки-шелни-певцы, прыгайте в повозку. Прокатитесь в жестянке на Землю! Эй, Бен, смотри, как они прыгают в фургон бойни!

— Это непростительно! — говорил я. — Вы ведь можете отличить человека от шелни!

— Не в этот раз, — ответил человек с колокольчиком. — Говорю вам, они прыгают в фургон охотно, даже эта странная, которая плакала. Конечно, можете забрать ее кости, если сумеете их отличить.

У меня кости Холли. И это все. Такой, как она, никогда не было. И теперь с нею все покончено.

Нет, не покончено!

Берегись, компания «Поющая свинья!» Наступит и время мести.

Так рассказывают.

Перевел Александр Грузберг

Раз по разу

Барнаби позвонил Джону Кислое Вино. Если вы посещаете такие заведения, как "Сарайчик" Барнаби (а они есть в каждом портовом городе), то наверняка знаете Кислого Джона.

— У меня сидит Странный, — сообщил Барнаби.

— Занятный? — осведомился Кислый Джон.

— Вконец спятивший. Выглядит так, будто его только что выкопали; но достаточно живой.

У Барнаби было небольшое заведение, где можно посидеть, перекусить и поболтать. А Джона Кислое Вино интересовали курьезы и ожившие древности. И Джон отправился в "Сарайчик" поглазеть на Странного.

Хотя у Барнаби всегда полно приезжих и незнакомцев, Странный был заметен сразу. Здоровенный простой парень, которого звали Макски, ел и пил с неописуемым удовольствием, и все за ним с удивлением наблюдали.

— Четвертая порция спагетти, — сообщил Коптильня Кислому Джону, — и последнее яйцо из двух дюжин. Он умял двенадцать кусков ветчины, шесть бифштексов, шесть порций салата, пять футовых хот-догов, осушил восемнадцать бутылок пива и двадцать чашек кофе.

— Ого! — присвистнул Джон. — Парень подбирается к рекордам Большого Вилла.

— Друг, он уже побил большинство этих рекордов, — заверил Коптильня, и Барнаби утвердительно закивал. — А если выдержит темп еще минут сорок, то побьет их всех.

— Я вижу, ты любишь поесть, приятель, — завязал беседу Кислый Джон.

— Я бы сказал, что мне это не вредит! — со счастливой улыбкой прочавкал Странный, этот удивительный Макски.

— Можно подумать, что ты не ел сто лет, — произнес Кислый Джон.

— Ты здорово соображаешь! — засмеялся Макски. — Обычно никто не догадывается, и я молчу. Но у тебя волосатые уши и глаза гадюки, как у истинного джентльмена. Я люблю некрасивых мужчин. Мы будем говорить, пока я ем.

— Что ты делаешь, когда насыщаешься? — спросил Джон, с удовольствием выслушавший комплимент, пока официант расставлял перед Макски тарелки с мясом.

— О, тогда я пью, — ответил Макски. — Между этими занятиями нет четкой границы. От питья я перехожу к девушкам, от девушек — к дракам и буйству. И наконец — пою.

— Превосходно! — воскликнул Джон восхищенно. — А потом, когда кончается твое фантастическое гулянье?

— Сплю, — сказал Макски. — Мне следовало бы давать уроки. Мало кто умеет спать по-настоящему.

— И долго ты спишь?

— Пока не проснусь. И в этом я тоже побиваю все рекорды.

Позже, когда Макски с некоторой ленцой доедал последнюю полудюжину битков — ибо его аппетит начал удовлетворяться, — Кислый Джон спросил:

— А не случалось, что тебя принимали за обжору?

— Было дело, — отмахнулся Макски. — Это когда меня хотели повесить.

— И как же ты выкрутился?

— В той стране — а это случилось не здесь — существовал обычай дать осужденному перед смертью наесться, — пробасил Макски голосом церковного органа. — О, мне подали отличный ужин, Джон! И на заре должны были повесить. Но на заре я еще ел. Они не могли прервать мою последнюю трапезу. Я ел и день, и ночь, и весь следующий день. Надо отметить, что я съел тогда больше обычного. В то время страна славилась своей птицей, свиньями и фруктами… Ей не удалось оправиться от такого удара.