Сборник памяти - [118]

И все ж за совесть, не за страх.

А. Чудаков 5.2.87 г. (Время, оставшееся с нами, М., 2006)

Андрей Немзер Человек слова

К семидесятилетию Александра Чудакова

Филологи редко становятся «культовыми» фигурами, и, наверно, это правильно, ибо их дело не автопрезентация, но служение другому, осмысление и истолкование писательского слова, личности, судьбы. Александр Павлович Чудаков (2 февраля 1938 – 3 октября 2005) не был харизматичным властителем интеллигентских дум и в пору позднесоветского «гуманитарного бума», когда – в силу многих весьма противоречивых и к разным следствиям ведущих социокультурных обстоятельств – появление серьезной (но зачастую, увы, лишь имитирующей серьезность) историко-литературной работы, научная конференция, посвященная «узкой» проблеме, публичная лекция могли становиться значимыми событиями. Он не снискал той славы, что совершенно заслуженно обрели тогда С. С. Аверинцев или Ю. М. Лотман, Вяч. Вс. Иванов или Н. Я. Эйдельман, а позднее М. Л. Гаспаров. Профессиональное сообщество знало, что Чудаков – автор неотменимых – одновременно фундаментальных и первопроходческих – трудов о Чехове, ярких статей о других русских классиках (Пушкине, Гоголе, Достоевском, Некрасове, Толстом), блестящий публикатор и комментатор филологической классики (Тынянов, Виноградов), и высоко эти работы ценило. Более широкая (даже гуманитарно ориентированная) публика едва ли задерживала на них внимание. Скрыто живущая во всех научных сочинениях Чудакова мощная и свободная этическая и общественно-историческая мысль, их человеческое содержание не были должным образом расслышаны, а потому и удивительная личность автора была явью преимущественно для близких, друзей, не слишком многих учеников.

Положение это должно было измениться с появлением «мемуарного» романа «Ложится мгла на старые ступени» – книги, подводящей итоги русского ХХ века, не только фактурой, но всем строем своим объясняющей, что нами за десятилетия большевистского ига утрачено и почему мы – вопреки диктату «логики» и «фактографии» – все еще вправе надеяться на воскресение свободной России. Оно и изменилось – для тех, кто роман прочел. Другое дело, что в начале нового тысячелетия круг читателей зримо скукожился, недоверие к ответственному и полновесному – чуждому цинизма, оговорочности, суетливого приспосабливания к невесть кем навязанному «формату» – слову вошло в обычай, а у издателей и собратьев по литераторскому цеху не хватило ума, воли и сил (может, и желания) для того, чтобы приобщить к роману Чудакова его потенциальную аудиторию. За общие близорукость, лень и неблагодарность (исключения были, но погоды не сделали) нам еще придется платить, но сейчас речь не о том – сам Чудаков свой подвиг свершил. И это был именно его – то есть никому иному непосильный – подвиг.

Роман Чудакова больше, чем история одной семьи, которой выпало жить в страшное время. Это книга о неразрывной связи прошлого и будущего, трудно сберегаемого предания (духовного и «материального» опыта многих поколений) и становления свободной и ответственной личности. Рефлектирующий, ошибающийся, постоянно и многообразно соблазняемый «новой жизнью», но выдержавший испытания рассказчик (внук) здесь не менее важен, чем внутренне неколебимый, возросший в ином мире, изначально приобщенный к основополагающим ценностным началам главный герой повествования – дед. Все, о чем с такой сердечной теплотой и завораживающей убедительностью поведано в романе (зигзаги людских судеб, этюды о промыслах и ремеслах, пейзажные и исторические «отступления», трагедии, мелодрамы, детективы, легенды и анекдоты, ученые и педагогические экскурсы, заходы в будущее и лирические признания), – вся эта цельность бытия обретает особый смысл в финале, когда рассказчик-внук обращается к уже погребенному деду.

Здесь лежит тот, кого он помнит с тех пор, как помнит себя, у кого он, слушая его рассказы, часами сидел на коленях, кто учил читать, копать, пилить, видеть растение, облако, слышать птицу и слово; любой день детства невоспоминаем без него. И без него я был бы не я. Почему я, хотя думал так всегда, никогда это ему не сказал? Казалось глупым произнести «Благодарю тебя за то, что…» Но гораздо глупее было не произносить ничего. Зачем я спорил с ним, когда уже понимал все? Из ложного чувства самостоятельности? Чтобы в чем-то убедить себя? Как, наверно, огорчался дед, что его внук поддался советскому вранью. Дед, я не поддался! Ты слышишь меня? Я ненавижу, я люблю то же, что и ты. Ты был прав во всем!

Это не декларация, а смысловой итог неторного пути рассказчика. И стоящего за ним автора. Весь роман, заставляющий нас ощутить величие и красоту бытия и вспомнить о божественном происхождении человека, строится и держится правотой деда. Правотой, которая не кончилась и не померкла после его ухода, ибо сохранилась в памяти внука, ставшей словом. Чудаков сделал своего романного двойника не филологом, а историком, но избавить его от филологизма, то есть от любви к слову, захваченности словом и веры в его могущество не захотел. Язвительный оппонент рассказчика замечает: «Я не видел человека, который бы так по уши был погружен в слово. Ты и историю представляешь как словесный поток». И слышит в ответ: «– А есть иная?». Только слово может одолеть тленность, что властвует в мире природном и мире рукотворном, только слово может противостоять смерти и забвению, тому ужасу, которые испытывает рассказчик, когда его вновь и вновь настигают вести об уходе тех, кто еще вчера был жив…