Сборник - [27]

Мы едем в такси по бесконечной главной улице, сидим вместе сзади, моя рука лежит на спинке сиденья, её голова – на сгибе моей руки. Уличные фонари через равномерные промежутки времени освещают её рассыпавшиеся золотые волосы, и я целую её, а она пытается отворачиваться и смеётся, и мы не стесняемся водителя, который, наверное, рассматривает нас в своё зеркало…

Я запомнил, где это было, когда она подрезала меня одним коротким словом. Мы переходили в центре вечером шумную улицу, и я продолжая разговор, спросил: "А ты любишь своего мужа?" – настроившись на пространный и многозначный ответ, а она сразу сказала: "Нет". Так бывает, когда молния осветит всё на мгновение, и запоминается чёткая неподвижная картина окружающего, и я могу хоть сейчас пойти показать, на каком месте проезжей части в этот момент мы были, и где заворачивала за угол машина… И всё приобрело другой смысл, и я заметил другое в её рассказах, и всё стало не в радость.

От приезда до приезда я стал видеть, как разрушается её дом, и уговаривал одуматься, примириться, найти какую-то возможную линию. А она начинает смотреть на меня, наклонив набок голову, и улыбаться, и говорить о другом.

Когда бываешь наездами, как ни часто, чужая жизнь раскручивается стремительно, словно в кино. И вот она уже разведена, квартира разменена, и я, купив торт, еду в гости по новому адресу. Сын у бабушки, я звоню условленных пять раз (чтобы не открывать никому, кроме меня) и вхожу в пустую квартиру с синтетическим ковром в комнате, сервантом, двумя алюминиевыми кроватями и радиоприёмником на полу – обломками житейского взрыва. Восторгаюсь комнатой, кухней, вешалкой, видом из окна, становлюсь на колени и включаю приёмник. Печальная музыка не добавляет к настроению ничего хорошего. Она входит, я поднимаюсь с колен. Мы стоим без обуви друг против друга на синтетической подстилке, я слегка обнимаю её талию, она кладёт руки мне на плечи, без каблуков она намного ниже меня, мы какое-то время молчим, она спрашивает: "Ну, что?" – и я говорю: "Идём на кухню пить чай с тортом". Этим чаепитием мы отпразновали её независимость.

Белая ночь завораживает своим волшебным светом, задумчивое дерево в скромном и торжественном цветении…

Нужно ли женщине бремя независимости? Открой ответы на свои загадки, Сфинкс!

Равномерно стучит детский мячик в жёлтой пустыне. Равномерно стучат колёса поезда. Я лежу на верхней полке, сидящие внизу три женщины думают, что я сплю.

Одна учит остальных, как проводить праздник – самое тяжёлое время. Нужно, оказывается, перед самым праздником, или новым годом, уехать в другой город и поселиться в гостинице. В опустевшей гостинице обязательно застрянет какое-то число людей, и тут надо проявить инициативу, организовать коллективную встречу праздника, общий стол – вот и не будешь сидеть в этот день сама… Я себе представил эту сцену, где никто не догадывается, зачем здесь оказалась эта женщина…

Музыка то замолкает, то, найдя новую нить мыслей, ведёт её снова. Уводит далеко, в другие края и в другое время. И это время имеет привкус всё той же грусти, но хорошо, что оно было. Я приходил в старый окраинный дом, поднимаясь, как в романах, на скрипучее деревянное крыльцо. Дверь была украшена растрескавшейся резьбой, а крашеные полы в комнатах были свежевымыты, и было прохладно и полутемно из-за толстых штор, а за окнами ослепительное солнце и пыльные акации.

И я как-будто вижу, как она, положив подбородок на свои руки у меня на груди, рассматривает меня с очень близкого расстояния своими чуть-чуть ироничными серыми глазами. Потом постепенно начинает улыбаться и говорит: А ты всё-таки хороший. Я бы даже вышла за тебя замуж. Только ты не пугайся!.." Всего, что есть на нас обоих – это часы на моей руке, и я стараюсь незаметно скосить на них глаза. Она сразу замечает это, и у неё меняется лицо, словно ей становится больно, она тянется через меня к часам, снимает и отталкивает их подальше. "Ну, не уходи! Ну, оставайся ещё, почему же ты не можешь?" – и в её голосе и жалкая попытка повелевать, и досада, и тоска. И всё равно часы напоминают о жизни за окном, и она смиряется, и остаётся одна в полумраке комнат со старым роялем и фотографиями в дубовых рамках.

А я выхожу на ослепительный свет и жар, медленно иду жёлтым ракушечным переулком, прихожу к трамвайной остановке. Вытертые кирпичи узкого тротуара засыпаны иссушенными зноем листьями платанов и акаций, я их задумчиво ворошу ногой, я весь ещё там, за шторами. А потом – гремучий пустой вагон трамвая, сиденье нагрето солнцем догоряча, и ласковый ветерок в окно. Я постепенно возвращаюсь в свой мир, уже через час буду поглощён заботами, и никто кругом ничего не будет знать, только всё будет ярче, красочней, значительней. А как же там? И я начинаю казниться, давать себе всяческие слова, продумывать покаянные монологи, которые отравят встречу обоим. О, этот привкус горечи, делающей жизнь ещё прекрасней! Ты это знаешь, мудрая белая ночь, и ты, маленький мальчик, бессознательно остановивший время, чтобы можно было осмыслить самые сокровенные его мгновенья…