Савкино детство - [4]
Первая страница его трудовой книжки закрылась.
О ТЕЛУШКАХ И ХОЗЯЕВАХ
А отцу Савки, Гавриле Ермолаевичу, долго не давали покоя тяжёлые думы.
Вчерашний день весь целиком ушёл на ходьбу. Крепко хватала за ноги вязкая чернозёмная грязь; каждый шаг приходилось брать с бою, а шагов в двенадцати верстах многовато… Но отец шёл, не щадя сил, не замечая препятствий, видя перед собою лишь конечную цель своего пути и своей жизни - телушку. Это была не первая телушка, из которой он пытался вырастить корову. Взрослую, дойную бедняку разве купить?
Первую он взял под работу у соседа-кулака в первый же год своей женатой жизни. Как радовалась его молодая жена, ведя телушку домой! Как трудились в это лето их молодые, сильные руки, отрабатывая телушку и её будущий зимний корм! А телушка, перейдя с вольной кулацкой травы на выеденное и вытоптанное общинное пастбище, взяла да и зачахла…
За лето ни разу досыта не наевшись, она пошла в хлев на зимовку жалким заморышем, и холодный щелястый хлев докончил остальное: к февралю её не стало. С нею погибли труды хозяев, погибла мечта. Долго потом украдкой плакала «молодуха» и молча вздыхал «молодой»…
Через пять лет попытку повторили - кончилось том же. Так и не узнали гавриловы ребята - а их было уже трое - вкус молока. А родители их и бабка частенько обходились и без хлеба: надо было оделить - хоть по кусочку - просящие детские рты.
Шли годы… Дети прибывали, как опята на пне. Бабка и днём и ночью нянчилась с внучатами; отец с матерью еле управлялись зарабатывать хлеб по людям. Мечта о корове померкла. А там умерла мать… С тех пор прошли четыре тяжких года…
И этой весной, вынянчив последнюю внучку, бабка настояла снова взять телушку - третью - последнюю в её жизни.
Всё было обдумано на семейных советах. Учтены все ошибки прошлых попыток и главная из них - пастьба на общинном пастбище. И семилетний Савка пошёл в полугодовую кабалу к кулаку за право для телушки пастись на просторном, свежетравном кулацком пастбище. «Выходится» телушка летом, наберёт сил - выдержит и зиму.
Все оставшиеся дома - от стара до мала - всеми силами и средствами готовили телушке зимовку. Бабка и пятилетняя Апроська обшарили за лето все межи, все канавы, собирая вручную, по кустику, траву на сено. Руки их от мозолей, земли и зелени стали похожи на куриные лапы, по выражению Апроськи, а старая бабкина спина долго потом не хотела разгибаться. Остальные дети и отец ходили на всякую работу по приглашению соседей, лишь бы заработать охапку сена или вязанку соломы.
И к зиме на задах двора выросла маленькая копешка сена и побольше - соломы. Пожалуй, и хватит. Вот только хлев! Горе горькое!…
Старый, щелястый, с прогнувшейся крышей и покосившимися стенами хлев давно уже не поддавался никаким попыткам утепления. Сгнившие брёвна рассыпались в труху и не держали заплат, крыша грозила обвалом… Но трудолюбивые руки отца всё же ухитрялись латать, подпирать, связывать - и хлев стоял, наклонившись вбок и пестрея заплатами, как лоскутное одеяло. Снаружи его укрепили плетнём и подвалили навозу. Особенную изобретательность отец проявил в нынешнее лето, и если бы хлев мог удержать все вбитые в дыры пуки соломы и чурки, то телушка перезимовала бы беспечально. Но отец знал: кроме него, у хлева есть и другой хозяин - ветер; и тот всё переделает по-своему: расшатает брёвна, выбьет чурки, заново перетрусит ветхую солому крыши и вырвет оттуда соломенные затычки. А тут и дружок его явится - дождь. И начнут они вдвоём хозяйничать: один размывает, другой развевает - вот и дорожки в хлев проторены! А там уже обоим вольно станет и в хлеву хозяйничать: дождь будет коровушке спину поливать, а ветер сквозняком ей бока прохватывать. И той день ото дня тошней да тошней будет: вот и коровушка!…
Ежится отец от этих мыслей, а уйти от них некуда: мелкий неотвязный осенний дождь всё время их нашёптывает. Он давно уж смочил мешок, прикрывающий отцовскую голову и спину, и теперь пробирается за шиворот… Поползла по худой спине холодная струйка, но, и ощущая её, отец думает не о своей спине, а о телушкиной…
Тосклива одинокому дорога меж пустынных осенних полей и хмурого неба. Идёт он средь них, как чужой, ненужный, непрошенный, и земля вешает ему на ноги пудовые гири, ходу не даёт. Еле плетётся путник, с трудом вытаскивая из грязи натруженные ноги, а ветер-озорник то мешок с головы сорвёт, то шапку, то разорвёт одним взмахом тучу и, воротясь вниз, распахнёт полы ветхого армяка и змеёй прильнет к телу. И отец живо представляет себе, как этот ветер зимой будет куражиться над его телушкой. Ежится и вздрагивает измученный человек - от холода ли, от мыслей ли, - спешит, спешит… Дойти бы засветло!… Взглянуть на телушку…
Но как ни понукал Гаврила Ермолаевич свои усталые ноги, засветло он не дошёл. Телушку в тот день не увидел: она уже стояла в хлеву, а беспокоить хозяев Ермолаич не посмел. Стал в раздумье перед закрытыми воротами кулацкого двора: к кому идти ночевать? Бедняков и в этой деревне было достаточно, и у любого из них нашёлся бы для отца угол. Но, влекомый всё той же неотвязной мыслью, он молча зашагал на самую окраину деревни. Там на отлёте стояла хата старика-бобыля, мимо которой, по расчётам отца, его телушка должна была ежедневно проходить на кулацкое пастбище. «Заприметил, чай, телушку-то: узнаю пока чего ни на есть». Всё сбылось так, как Ермолаич предполагал. Даже лучше: бобыль и расспросов не ждал, отлично понимая самочувствие гостя и всецело ему сочувствуя. И пока отец разувался, он успел уже порадовать его наиподробнейшим описанием превосходных качеств его телушки. Затем хозяин принёс для постели два снопа тощей, низкорослой ржаной соломы и поставил их по привычке к печке погреться, хотя печка не топилась с весны.
