Сатиры - [7]

Постовой городовой.

Увели… Темно и тихо.

Лишь в ночной пивной вдали

Граммофон выводит лихо:

«Муки сердца утоли!»

1910

На открытии выставки

Дамы в шляпках «кэк-уоках»,

Холодок публичных глаз,

Лица в складках и отеках,

Трэны, перья, ленты, газ.

В незначительных намеках —

Штемпеля готовых фраз.

Кисло-сладкие мужчины,

Знаменитости без лиц,

Строят знающие мины,

С видом слушающих птиц

Шевелюры клонят ниц

И исследуют причины.

На стене упорный труд —

Вдохновенье и бездарность…

Пусть же мудрый и верблюд

Совершают строгий суд:

Отрицанье, благодарность

Или звонкий словоблуд…

Умирающий больной.

Фиолетовые свиньи.

Стая галок над копной.

Блюдо раков. Пьяный Ной.

Бюст молочницы Аксиньи,

И кобыла под сосной.

Вдохновенное Nocturno,

Рядом рыжий пиджачок,

Растопыренный над урной…

Дама смотрит в кулачок

И рассеянным: «Недурно!»

Налепляет ярлычок.

Да? Недурно? Что — Nocturno?

Иль яичница-пиджак?

Генерал вздыхает бурно

И уводит даму. Так…

А сосед глядит в кулак

И ругается цензурно…

1910

Nocturno — Ночное, здесь — ночной пейзаж (лат. ).

Жизнь

У двух проституток сидят гимназисты:

    Дудиленко, Барсов и Блок.

На Маше — персидская шаль и монисто,

    На Даше — боа и платок.

Оплыли железнодорожные свечи.

    Увлекшись азартным банчком,

Склоненные головы, шеи и плечи

    Следят за чужим пятачком.

Играют без шулерства. Хочется люто

    Порой игроку сплутовать.

Да жутко! Вмиг с хохотом бедного плута

    Засунут силком под кровать.

Лежи, как в берлоге, и с завистью острой

    Следи за игрой и вздыхай, -

А там на заманчивой скатерти пестрой

    Баранки, и карты, и чай…

Темнеют уютными складками платья.

    Две девичьих русых косы.

Как будто без взрослых здесь сестры и братья

    В тиши коротают часы.

Да только по стенкам висят офицеры…

    Не много ли их для сестер?

На смятой подушке бутылка мадеры,

    И страшно затоптан ковер.

Стук в двери. «Ну, други, простите, к нам гости!»

    Дудиленко, Барсов и Блок

Встают, торопясь, и без желчи и злости

    Уходят готовить урок.

1910

На вербе

Бородатые чуйки с голодными глазами

Хрипло предлагают «животрепещущих докторов».

Гимназисты поводят бумажными усами,

Горничные стреляют в суконных юнкеров.

Шаткие лари, сколоченные наскоро,

Холерного вида пряники и халва,

Грязь под ногами хлюпает так ласково,

И на плечах болтается чужая голова.

Червонные рыбки из стеклянной обители

Грустно–испуганно смотрят на толпу.

«Вот замечательные американские жители —

Глотают камни и гвозди, как крупу!»

Писаря выражаются вдохновенно–изысканно,

Знакомятся с модистками и переходят на ты,

Сгущенный воздух переполнился писками,

Кричат бирюзовые бумажные цветы.

Деревья вздрагивают черными ветками,

Капли и бумажки падают в грязь.

Чужие люди толкутся между клетками

И месят ногами пеструю мазь.

1909

Пасхальный перезвон

Пан–пьян! Красные яички.

Пьян–пан! Красные носы.

Били–бьют! Радостные личики.

Бьют–били! Груды колбасы.

Дал–дам! Праздничные взятки.

Дам–дал! И этим и тем.

Пили–ели! Визиты в перчатках.

Ели–пили! Водка и крем.

Пан–пьян! Наливки и студни.

Пьян–пан! Боль в животе.

Били–бьют! И снова будни.

Бьют–били! Конец мечте.

1909

На петербургской даче

Промокло небо и земля,

Душа и тело отсырели.

С утра до вечера скуля,

Циничный ветер лезет в щели.

  Дрожу, как мокрая овца…

  И нет конца, и нет конца!

Не ем прекрасных огурцов,

С тоской смотрю на землянику:

Вдруг отойти в страну отцов

В холерных корчах — слишком дико…

  Сам Мережковский учит нас,

  Что смерть страшна, как папуас.

В объятьях шерстяных носков

Смотрю, как дождь плюет на стекла.

Ах, жив бездарнейший Гучков,

Но нет великого Патрокла!

  И в довершение беды

  Гучков не пьет сырой воды.

Ручьи сбегают со стволов.

Городовой надел накидку.

Гурьба учащихся ослов

Бежит за горничною Лидкой.

  Собачья свадьба… Чахлый гром.

  И два спасенья: бром и ром.

На потолке в сырой тени

Уснули мухи. Сатанею…

Какой восторг в такие дни

Узнать, что шаху дали в шею!

  И только к вечеру поймешь,

  Что твой восторг — святая ложь…

Горит свеча. Для счета дней

Срываю листик календарный —

Строфа из Бальмонта. Под ней:

«Борщок, шнель-клопс и мусс янтарный».

  Дрожу, как мокрая овца…

  И нет конца, и нет конца!

1909

Ночная песня пьяницы

    Темно…

Фонарь куда-то к черту убежал!

    Вино

Качает толстый мой фрегат, как в шквал…

    Впотьмах

За телеграфный столб держусь рукой.

    Но, ах!

Нет вовсе сладу с правою ногой:

    Она

Вокруг меня танцует — вот и вот…

    Стена

Всё время лезет прямо на живот.

    Свинья!!

Меня назвать свиньею? Ах, злодей!

    Меня,

Который благородней всех людей?!

    Убью!

А, впрочем, милый малый, бог с тобой —

    Я пью,

Но так уж предназначено судьбой.

    Ослаб…

Дрожат мои колени — не могу!

    Как раб,

Лежу на мостовой и ни гу-гу…

    Реву…

Мне нынче сорок лет — я нищ и глуп.

    В траву

Заройте наспиртованный мой труп.

    В ладье

Уже к чертям повез меня Харон…

    Adieui!

Я сплю, я сплю, я сплю со всех сторон.

1909

Городская сказка

Профиль тоньше камеи,

Глаза как спелые сливы,

Шея белее лилеи

И стан как у леди Годивы.

Деву с душою бездонной,

Как первая скрипка оркестра,

Недаром прозвали мадонной

Медички шестого семестра.

Пришел к мадонне филолог,

Фаддей Симеонович Смяткин.

Рассказ мой будет недолог:

Филолог влюбился по пятки.

Влюбился жестоко и сразу

В глаза ее, губы и уши,