Сатирические очерки - [117]

Когда необъяснимый зуд в руках заставил меня впервые взяться за перо и я попытался набросать свои мысли, театр оказался первой мишенью, против которой было направлено мое перо, многими охарактеризованное, как язвительно-злоречивое. Не знаю, имеет ли право человечество, если вести разговор всерьез, жаловаться на какое бы то ни было злословие по его адресу и можно ли высказаться о нем столь же дурно, как оно того заслуживает. Но не буду развивать далее эту мысль, ибо существуют тысячи лжефилантропов, которые, защищая человечество, как будто пытаются заставить его смириться с печальной необходимостью терпеть их присутствие среди людей. От так называемого театра я, видимо по контрасту, незаметно соскользнул к настоящему театру, к находящейся в вечном движении толпе, к обществу, где без репетиций и предварительных анонсов, а иногда даже даром и притом бездарно разыгрывается столько самых разнообразных ролей.

Я снизошел до общества и смею заверить, что, сравнивая эти два вида театра, менее всего мог убедиться в том, что сцепа жизни способна принести больше утешений, чем сцена театральная. В самом деле, грустно, конечно, видеть на сцене кокетку, скупца, честолюбца, ревнивую жену, падшую и униженную добродетель, бесконечные интриги, надменный и торжествующий порок. И все же будем откровенны: выйдя из театра, чтобы вернуться в общество, каждый может по крайней мере воскликнуть: «Все это ложь, чистое измышление, сказка, сочиненная, чтобы развлечь нас». В жизни же все наоборот: самое пылкое воображение не в состоянии охватить все уродливые стороны действительности. Актер, играющий роль короля, отправляясь спать, откладывает в сторону корону и скипетр; а в жизни тот, кто обладает короной, не расстается с ней даже в постели; и многие люди, не обладающие ею, грезят о ней во сне. В театре тирана можно освистать, в жизни же приходится его терпеть. Там на него смотришь как на редкостную вещицу, как на хищника, которого показывают за деньги; в обществе же любое пристрастие царствует над вами, любой человек – тиран. И от цепей нельзя освободиться, ибо каждый составляет звено в этой цепи, и все люди опутывают цепями друг друга.

Однако от этих двух театров, из которых один хуже другого, меня заставило отказаться одно слово, которое объединяет в себе все: это слово – политика. Кому были бы интересны эскизные рисунки наших обычаев, рисунки неловкие и, быть может, неумелые, когда на огромном полотне политики рисовались сцены если и не более яркие, то во всяком случае представлявшие более непосредственный и положительный интерес? Прозвучал первый ружейный выстрел мятежников, и мы все обернулись, чтобы взглянуть, откуда выстрелили. Подобно тому как на фантасмагорическом представлении в Монтилье[387] видишь, как сперва появляется одна ведьма, она порождает другую, третью и так до бесконечности, так и на этом новом спектакле мы увидели сперва одного мятежника, потом – еще одного, а вслед за этим мятежники заполнили всю сцену.

Устремившись в новую для себя область, я направил свое перо против пуль и, нанося удары направо и налево, лицом к лицу столкнулся с двумя противниками: с мятежниками, как внешним врагом, и с золотой серединой, с умеренностью, как врагом внутренним. Напрасные усилия! Чудовище политики уже носило в своем чреве и в конце концов породило то, что было зачато в недобрый час. Вслед за тем явились младшие братья, и одному из них, новому Юпитеру, суждено было свергнуть с престола своего отца. Родилась цензура, и вот я уже почти выбит со своей последней позиции. Признаюсь откровенно, что я не согласен с цензурным уставом, но чту его и подчиняюсь ему. А ведь от подданного только и можно требовать, чтобы он не нарушал порядка. Следует при этом иметь в виду, что в политике порядком называют тот, который существует в настоящее время, и что тот же самый порядок называется беспорядком, когда его сменяет другой порядок. Вот почему называют возмутителем того, кто вступает в борьбу с существующим порядком, не имея для этого достаточных сил; тот же, у кого оказывается сил больше, слывет реставратором порядка, если только его не пожелают почтить пышным титулом освободителя. Я, видимо, никогда не нарушу порядка, потому что мне и в голову прийти не может безумная идея, что я один могу одолеть установленный порядок. Убежденный в этом, я немало статей отложил на будущее, лишь озаглавив их и так и оставив незавершенными. Надежда – единственное, что меня не покидает. Но раз я эти статьи не написал, убежденный, что мне их запретили бы (из чего не следует, Что мне их уже запретили; наоборот, ведь я их еще не написал!), то я по крайней мере имею удовольствие упомянуть мимоходом об этом, время от времени укрываясь на единственной территории, которую еще сохранила для моих партизанских вылазок боязнь оказаться выбитым с передовых позиций. Итак, я полагаю, что после этого предварительного рассуждения вряд ли найдется читатель, который потребовал бы от меня того, что я не способен ему дать: говорю это, будучи убежден, что успех, которого так добивается писатель, в большинстве случаев зависит главным образом от избранного им сюжета и счастливой благосклонности его читателей, а не от его собственного мастерства. Стоит только мне довериться одному мастерству, как я вижу свою слабость, а в моих писаниях обнаруживается больше боязни, чем достоинств. Поверьте, что я ничуть не преувеличиваю и говорю это вовсе не из ложной скромности.