Сарацины: от древнейших времен до падения Багдада - [30]

Часть иудеев удалось привлечь на свою сторону и сделать горячими приверженцами ислама, но остальные осыпали пророка насмешками. Этих последних он в дальнейшем яростно осуждал как мятежников, как тех, кто слеп перед лицом Всевышнего, как принадлежащих к поколению, которое убивает пророков и отвергает Мессию.

«О люди Писания! — восклицал он. — Почему не уверовали вы в знамения Аллаха, вы ведь удостоились лицезрения… Почему вы путаете истину с ложью и скрываете истину?» (Коран, 3: 70, 71).

(Перевод Б. Шидфара)

Во второй суре, датируемой первым годом Хиджры,[40] пророк завещает своим последователям отказаться от вина. Четыре года спустя он понял, что имеет смысл только полное воздержание, и запретил как вино, так и азартные игры.

Непростая задача стояла перед Мухаммедом: он, как и мы теперь, знал, что публичный триумф нередко оказывается предвестником поражения. Тем не менее он продолжал открыто признавать, что обращается к Аллаху за поддержкой и руководством.

XV Ислам

Остановимся теперь на пороге новой эры и зададим себе вопрос, что же это было за учение, которое до сего момента проповедовал Мухаммед, и что он намеревался привнести в Медину. То было, как утверждает профессор Палмер, «разительно новое и оригинальное учение»: впервые в истории у арабов появилась была великая идея единого Бога, вера в общего отца Авраама, надолго преданные забвению из-за невежественного почитания камней и бревен. То была радикальная и новая реформа, вследствие которой дети продуваемых свирепыми ветрами пустынь отказались от фетишизма в пользу поклонения Аллаху. Народ не был отвращен от любого зла; так, например, мужчины знали, что Авраам, Исаак и Иаков были женаты не один раз, имея при этом наложниц из числа рабынь, и поэтому не были готовы отречься от многоженства и тому подобных наклонностей.

Они взирали на христианство сквозь мутную дымку своих темных традиций и не понимали всего того величия, которое в нем было. Их не привлекали его доктрины, поскольку они не способны были их понять. Они с презрением относились к учению о Пресвятой Троице. В их воображении вечно смешивались трое — Аллах, дева Марьям (Мария) и Иса (Иисус), то есть верховное божество, которому надлежало особенно горячо поклоняться; пророк, которого не упоминали без просьбы о благословении; и женщина, которую они путали как с сестрой Гаруна (Аарона), так и девственной женой Иосифа.

Взгляды Мухаммеда до Хиджры (или бегства в Медину) были достаточно просты: Аллах един, Мухаммед — его вестник. Мертвые восстанут, добро будет вознаграждено, а зло наказано. Молитвы должны возноситься утром, после полудня и на ночь. Бедным полагается раздавать милостыню. Необходимо быть честным при взвешивании и измерении товара, хранить верность своему слову, а также женам и наложницам. Заключенным договорам надлежало строго следовать. Это была религия дела, и в ней не было места для каких бы то ни было иных законов. Она воплощала законченное и неизменное. В ней не существовало и не существует поныне никаких суббот, когда каждый час священен, а мысли направлены к предметам возвышенным.[41] У талмудистов был позаимствован рай — образ неба, усыпанного драгоценными каменьями, орошенного водами рек, украшенного буйной растительностью, и это описание предназначалось непосредственно простым людям, не имея отношения к высоким материям. Говорилось о «царских чертогах» и о «земле, покрытой цветами», о «неувядаемых лилиях, браслетах из живых жемчужин».

Рай выглядел как физическая реализация картины подобной той, что описывается у Дамиани:

Где дома из перламутра отражают легкий свет.

Позолоченные своды — в мире их прекрасней нет!

Сколько там творений чудных из бесценных самоцветов,

И блестящие дороги в золотой убор одеты!

Там мороз и зной бессильны, и в любые времена

Только роз благоуханье, только вечная весна

В блеске лилий, анемонов в аромат погружена.

В обители блаженных был золотой город, «изобиловавший млеком и медом», где слышались «возгласы пирующих»; где жители гуляли по «мостовым из золота» и любовались стенами, украшенными редкими каменьями. Правда, арабы, которые пели о подобных вещах, не восклицали, с «тоской по небесам», в духе Фабера и Мейфарта:

Услышь, душа, напев благословенный

Над зеленью полей и бездной волн ревущих.

Как сладок миг той правды изреченной,

Что в новой жизни ожидает лучших!

«Ершалаим! Высоки твои стены!

Господа славишь ты!

К тебе в своем сердце спешу я безмерно,

Ты домом моей стал мечты.

Преград, что мечте не дадут воплотиться,

Не может быть крыльям моим!

За горы, долины, холмы, словно птица,

Лечу я к вратам твоим!

Мы не слышим таинственного хора, как в стихах Джордж Элиот:

Войти бы мне в невидимые хоры

Тех мертвецов великих, что и ныне

Посмертно украшают ум их знавших.

Они еще живут в движенье убыстренном пульса;

В небреженье к ничтожным целям, что ведут к себе;

В возвышенных раздумьях, что пронзают

Тьму ноги и зовут негромко, внятно

Мужей в широкий мир!

Напротив, в исламе рай был местом чувственного наслаждения, где радости земного существования усиливались во сто крат, где духовное и непорочное культивировалось не больше, чем при жизни. Его замысел представлял собой тоскливую смесь хорошего и дурного, и он был даже более телесным, чем рай у талмудистов. Четыре жены, которые позволялось иметь мусульманину, в этом блаженном обиталище умножались в числе многократно, а красота их усиливалась бесконечно, и в этом смысле материализм иудейского рая был превзойден и посрамлен. Там — «реки из воды непортящейся и реки из молока, вкус которого не меняется, и реки из вина, приятного для пьющих, и реки из меду очищенного. И для них там всякие плоды и прощение от их Господа» (Коран, 47: 16).