Сарацинский клинок - [138]

– А ты, – мягко спросил он, – ты хочешь, чтобы опять были “мы”?

Она не сдвинулась с места. Не произнесла ни слова. Просто стояла, слегка покачиваясь.

– Ты… – прошептала она, – ты можешь простить меня?

– Да, – сказал Пьетро, – если ты простишь меня за то, что я оставил тебя беззащитной перед лицом опасностей и искушений… и если ты простишь мне мои грехи…

– Простить тебя? – выдавила она. – Я?

Она в диком порыве бросилась в его объятия.

Зенобия отвернулась. Она не хотела, чтобы Пьетро видел ее слезы. Ей нечего было волноваться. Пьетро забыл о ее существовании.

В последующие три года Пьетро, барон Роглиано, почти забыл о прошлых бедах. Из его глаз ушла задумчивость. Он стал часто смеяться. Получив в конце концов наследство, завещанное ему Исааком, он построил примерно в двух милях от замка на хорошо осушенной возвышенности виллу, о которой давно мечтал. Она была из серого камня, с готическими арками и высокими окнами, сквозь которые вливался свет и освещал все помещения виллы. В каждой комнате большие камины защищали их от зимних холодов, а центральный внутренний дворик был превращен в рай для цветов. У дворика была стеклянная крыша, в нем Элайн держала своих птиц.

Пьетро посылал на Сицилию и даже в Африку за новыми красивыми птицами. Они щебетали и пели, демонстрируя свое роскошное оперение.

Мебель в комнатах была гнутая, позолоченная, покрытая мягкими подушками. Пьетро завел себе диван, сделанный по образцу сарацинских. Стены были украшены гобеленами, и не только по праздникам, а постоянно.

Большую часть гобеленов вышивала Зенобия. Она в совершенстве владела мастерством вышивания. Ее присутствие на вилле вносило беспокойство в жизнь Пьетро. Надо отдать должное Элайн, она обращалась с Зенобией с несколько безразличной добротой, слуги любили ее – никогда не видя ее лица. Но жизнь Зенобии была пуста. Она отважно пыталась заполнить эту пустоту вышиванием и изучением итальянского языка, который за полтора года освоила настолько, что Пьетро приходилось очень прислушиваться, чтобы обнаружить у нее следы акцента. Некоторая неразборчивость ее речи, вызванная поражением мускулов лица, видимо, скрывала следы иностранного акцента. Во всяком случае, она говорила по-тоскански вполне хорошо.

Более всего Пьетро беспокоила ее кротость. Припоминая горячность – даже яростность, с которой она вела себя по отношению к своим истязателям на рынке, – он полагал, что она смирилась с поражением, которое нанесла ей жизнь. Он был очень добр к ней. И как бы она ни была привлекательна в своих новых европейских туалетах, с прикрытым лицом, в ней для него не было ничего соблазнительного. Для Зенобии, сидящей перед веретеном или помогающей Элайн обрезать цветы, жизнь остановилась. Это было обидно, думал Пьетро, но сделать он ничего не мог.

Он охотился со своими гепардами, вселявшими ужас в сердца крестьян, выпускал своих соколов при охоте на птиц. Он пел Элайн сочиненные им самим песни. Он был почти счастлив.

Почти. Если не считать того, что временами замечал в глазах Элайн нечто непостижимое. Иногда, когда он внезапно оборачивался, то обнаруживал, что она смотрит на него с ужасом в глазах. А может, с сомнением. С удивлением. И даже со стыдом…

Но теперь она никогда не набрасывалась на него. Любовью она занималась с ним неистово. Иногда, когда он возвращался с охоты или после путешествия, она требовала от него больше, чем способно было дать ей его усталое тело. Что-то было в этом нездоровое. Что-то непонятное для него. Но он не позволял себе слишком об этом беспокоиться. Что бы там ни было, он был совершенно уверен, что это существует только в сознании Элайн.

По вечерам знатные гости из ближних и дальних поместий собирались в Аламуте, как назвал свою виллу Пьетро в память о ложном рае Старика с гор, Аль Джебала. Приезжали и рыцари из гарнизонов Фридриха в Хеллемарке и Роккабланке, ибо Пьетро без колебаний отдал свои замки императору.

Знатные господа, прикованные к своим холодным, неуютным замкам, которые располагались в таких местах, где Фридриху не нужны были укрепления, дивились комфорту и красоте дома Пьетро. Однако, когда их жены требовали себе такой же дом, они в силу неумолимой логики консерватизма отвечали:

– Но, дорогая моя, такой дом ведь нельзя защитить. Что толку от его красоты, если любой завистливый рыцарь может сжечь его?

Их жены могли – и, вероятно, так и делали – указать им на то, что при правлении Фридриха Второго мелкие войны между баронами прекратились, что Италия наслаждается миром, какого она не знала со времен Цезарей.

– А когда он умрет? – возражали бароны.

– Бог даст, он никогда не умрет, – отвечали жены.

Пьетро склонен был присоединиться к этим молитвам. Он знал недостатки и слабости Фридриха: его сластолюбие, в результате которого появились на свет четыре незаконнорожденных сына – Энцио, Фридрих Антиохийский, Ричард и младенец, которого этой весной 1232 года родила ему прелестная и талантливая Бианка Ланчиа[45]. – знал его заносчивость и гордость, его гневную нетерпеливость, улыбчатое лицемерие, позволяющее сжигать за ересь людей, гораздо меньше повинных в ереси, нежели он сам, когда этого требовали его дальние цели.