Сара - [48]

— Лжец.

Я плюнул на холодильник, заткнул фонарик за пояс и продолжил расследование. Однако ни одной хрустальной пепельницы мне найти так и не удалось. Здесь вообще не было ничего хрустального или имеющего отношение к «кристаллу», о котором они постоянного говорили. Только булькающие и испускающие пар пробирки и колбочки. Наверное, они увезли «товар» на продажу.

В углу я обнаружил кучу, покрытую мешковиной. Я уже знал, что там — уголь. Угли в моей печке уже превратились в сажу, но я не любил его лишний раз просить принести побольше угля, который так ненавидела мама — потому что все совершалось в строгой конспирации, за ее спиной. Отчего она питала такое отвращение к углю, выяснилось потом. Честер доставлял уголь из подвала тайком от мамы и тут же забрасывал в печь.

Я сдернул мешковину и отпрыгнул в сторону, когда по куче промчался громадный паук, спрятавшись под черным развалом.

С бьющимся сердцем я смотрел на эту угольную кучу. На самом деле я еще никогда сам не прикасался к углю: в печку его всегда закидывал Честер. Он же и разводил огонь, показывая мне, как это делается при помощи свернутой жгутом газеты. Если долго вглядываться в уголь, в его черную сердцевину, где вспыхивали красные глаза, то уголь начинал разговаривать со мной, гипнотизируя — все происходило в точности, как рассказывала мама.

Однажды я здорово обжег руку — уголь захотел, чтобы я к нему притронулся. Я рассказал маме об этих порочных мыслях. Тогда она прижала мою руку к горячей плите и держала, пока я не завопил.

— Уголь надо кормить, — сказала она. Это послужило мне уроком. Больше я никогда не заглядывался на горящий уголь.

Но вне печи уголь не так уж страшен, решил я. В таком состоянии он как неживой, так что его нечего особенно бояться. Я выхватил из кучи пару осколков, но потом решил набрать побольше и припрятать где-нибудь в доме, на всякий случай. Честер не заметит. А то он всегда говорит: «Черт возьми, я же только вчера притаскивал. Ты что, жрешь его?» С этими мыслями я стал набивать карманы, выбирая в основном скатившиеся вниз кусочки. Вот из-под куска выскочил еще один паук, бросившись на меня. Я с криком метнул уголек обратно в кучу, чем устроил небольшой обвал. Паук пробежал по моему тапку, юркнув в новую кучку, образованную камнепадом.

— Вот это да, — пробормотал я.

Дверь подвала скрипнула, и я обернулся, но лестница была пуста, лишь утреннее солнце проникало в подвал, падая на ступени, растворяясь в электрическом свете. Уголь был сложен на цементированном полу. Мне вдруг захотелось броситься по лестнице вверх и спрятаться в постели под одеялами. На едва я сделал шаг по направлению к двери, как уголь злобно заскрежетал под ногами. Я посмотрел на сияющее голубое пламя горелки и затем перевел взгляд на кусок угля. «Огонь не может перепрыгнуть так далеко», — убеждал я себя.

— Я не собираюсь тебя кормить, — прошептал я, обращаясь к углю и пнул его ногой. — Тебе до меня не добраться.

Я отер вспотевшие ладони о майку, оставив на ней жирные черные полосы.

— Проклятье! — пнул я еще несколько раскатившихся по подвалу черных кусков. — Чтоб вас… Ну, погодите! — И стал собирать беспризорный уголь, уже заранее представляя, каким мучениям я его подвергну. Я отнесу его наверх и там размозжу камнем, а потом изрисую кровью при помощи своего красного карандаша, утоплю в воде, так что угли навеки потеряют надежду когда-нибудь воспламениться. С усмешкой прикусив губу, я заранее решал, какие куски я сложу обратно в кучу, а какие обреку на гибель. Сняв майку, я расстелил ее на полу и стал туда складывать добычу. Я нашел одного малыша и с улыбкой сказал ему, подняв на уровень глаз:

— Ты умрешь.

Я уже собирался покончить с ним на месте и с этой целью взял лежавший рядом кусок побольше, который должен был представлять собой взрослый уголь.

— Смотри, это твоя мама. Хочешь к маме? — Плюнув ему в лицо, я растер слюну пальцем. — Ой, да ты плачешь, посмотрите на этого ползунка, думаешь, слезы тебе помогут? Нет, дружок, слезами ничего не добьешься. — Укоризненно покачивая головой, я улыбался ему в глаза. — Вот если бы ты не плакал, я бы взял тебя домой, вместе с мамой, а так — смотри, что случилось.

Я прижал напоследок маму к сыну. Она звала на помощь, но рот ее был зажат моим пальцем, к тому же, без огня или моего дедушки, их угольное семейство было бессильно.

Я сплюнул и на нее.

— Вот видишь? — сказал я ребенку. — Мама плачет из-за тебя, и теперь она будет наказана. — Размахнувшись, я запустил куском угля — тем, что покрупнее — в неоштукатуренную часть стены возле кучи. Она рассыпалась на осколки. Я подобрал ее разбитое тело, харкнул и зачирикал красным карандашом, который лежал у меня в заднем кармане джинсов. Злорадно кусая губы, я поднес малыша к раздробленному телу матери.

— Смотри, — вот что ты натворил! Ну, что? — Я поднес его к уху, — Хочешь теперь домой? Ладно, ладно, — убаюкал я его в руке. — Все будет хорошо. — погладил я его по маленькой головке. Затем направился к куче, протягивая ей малыша. — Что такое? — Я отдернул руку, будто от печки. — Они не хотят тебя. — Как в мультиках, демонстративно приложив руку к уху, я снова прислушался. — Говорят, что ты убил свою маму, и поэтому теперь тебе не место среди них. Теперь тебе некуда деваться. Все, что у тебя есть, — это я. Не бойся, я не стану убивать тебя… если будешь хорошо вести себя. — Я поскреб его за ухом, пачкая ногти.