Сара Бернар - [49]

В конце 1902 года она вернулась в Париж, чтобы поставить современную пьесу Поля Эрвьё о французской революции — «Теруань из Мерикура». Это огромное историческое полотно требовало большого числа статистов и великолепных декораций, но успеха не имело. И чтобы заполнить зал, Сара снова возвращается к «Орленку» и вместе с тем играет «Федру» на своих классических утренниках по четвергам. Возвращается она и к «Андромахе» Расина. Согласно традиции вдове Гектора полагалось быть во всем белом, а Сара одевалась в черное, об этом вспоминал Гюстав Кан: «В „Андромахе“ она была вдовой, нежной, ищущей защиты вдовой в черных легких покрывалах, этим она выражала свою современность». Сара мечтала сыграть одновременно Андромаху и Гермиону, но драматургия пьесы не позволяла этого, и тогда актриса решила попеременно исполнять роль то одной, то другой героини с Демаксом в роли Ореста. Кстати, он оставил интересное свидетельство о ее исполнении Гермионы:

«Гермиону играли чуть ли не все. Сара ее не играла. Она улыбалась. <…> Наверное, всем известен четвертый акт „Андромахи“, где страсть проявляется с глубочайшей и таинственнейшей силой. Он заканчивается сценой, в которой Гермиона читает в глазах Пирра о своем несчастье. В этой сцене бесконечных оттенков все трагические актрисы имели обыкновение содрогаться, трепетать, кричать. <…> А Сара, без ненависти слушая слова Пирра, хранила молчание, напряженное молчание. Потом, улыбаясь государю, тихонько, чуть ли не ласково, делала свое признание… Она сдержанно говорила „преступник“, с улыбкой произносила „вероломный“, „лжец“, „предатель“ и все улыбалась и улыбалась. При словах „с моей бедой“ она опять улыбалась. Она не переставая улыбалась. Далее вспоминала скорбь, пролитую им кровь, бедствия; в голосе ее слышались слезы, звучал задушевный стон, прорывавшийся порой рыданиями, слова плакали, а Сара по-прежнему улыбалась».

Актриса пыталась предстать перед своими зрителями еще в одной роли травести, поставив «Вертера» Гёте в обработке Пьера Декурселя, но сыграла ее всего тринадцать раз перед полупустыми залами. Одна зрительница решила даже одновременно с юным Вертером покончить жизнь самоубийством прямо в зале, однако корсетная кость ослабила удар пули, и трагедии удалось избежать. После непременного турне в Англию Сара с несколькими новыми пьесами, не представлявшими особого интереса, едет в Голландию и Германию, затем возвращается в Париж, чтобы 15 декабря 1903 года показать последнее произведение Сарду «Колдунья», что позволит ей вернуть былой успех. В роли Зорайи, мавританской колдуньи, страстно влюбившейся в христианина во времена инквизиции в Толедо, Сара снова нашла, чем удивить свою публику. Маргарита Морено[29], только что принятая в труппу, в книге «Воспоминания моей жизни» рассказывала о репетициях этой пьесы:

«Репетиции „Колдуньи“ позволили мне увидеть, как работают вместе Сара Бернар и Викторьен Сарду. Это был незабываемый спектакль! Исполнительница и автор соперничали в изобретательности и воодушевлении, в энергии и выносливости. Бургундский акцент Сарду и чеканные слова Сары смешивались, путались, и уже неизвестно было, кто написал пьесу, а кто ее играл. Вдруг на глазах у всех Сарду, в своем неизменном берете черного бархата и с повязанным на шее белым платком, влезал на стол и, обратив глаза к верхним софитам, изображал сцену сожжения на костре, в то время как Сара, сидя напротив него, читала текст; через две минуты Сара, взобравшись на тот же стол, в свою очередь играла текст, который произносил сидевший напротив нее Сарду. <…> Поглощая огромные сандвичи и запивая их пивом, Сарду, нажимая на звонкое „р“, томным голосом декламировал любовные сцены, которые Сара повторяла, откусывая печенье между двумя глотками кофе. И такие упражнения длились до самого утра! Из-за огромной сложности мизансцен, которых требовала пьеса, репетировать приходилось по ночам, и мы заканчивали лишь к утру.

Я, как сейчас, вижу себя подле рухнувшего в кресло Демакса, веки у него до того отяжелели, что мне с трудом удавалось их приподнять, а тем временем легкое похрапывание выдавало присутствие в ложах бенуара изнуренных товарищей… Время шло. Один за другим проходили часы… А я по-прежнему, словно во сне, слышала голос Сарду, голос Сары:

— Послушайте, обожаемый мэтр! У меня будет глупейший вид, если на протяжении всей сцены я буду сидеть…

— Нет, это вы послушайте, дорогая Сара, я пока еще не совсем идиот и говорю вам, что, если вы шелохнетесь, сцена пропала!

— Ну так вот, пускай сцена пропадет, но я шевельнусь!

— Боже мой! Дорогая Сара, до чего же вы упрямы! Давайте начнем с того места, где остановились. Слушайте, дамы и господа, мы продолжаем…

И мы „продолжали“.

Домой мы возвращались, когда повозки молочников наполняли улицы грохотом своих жестяных бидонов и когда те, кто не был добычей Сары и Сарду, спали глубоким сном».

В своей рецензии на спектакль Адольф Бриссон, зять Франсиска Сарсе, сменивший его после смерти на посту критика «Тан», вспоминал сцену суда: оба любовника арестованы, и Великий инквизитор пытается добиться от Зорайи исчерпывающих признаний, дабы спасти от костра Энрике, доброго христианина. Когда она понимает это, «у нее вырывается душераздирающий, ни с чем не сравнимый крик. Никогда еще такого у Сары не слышали. Она достигает здесь высшей степени патетики: „Почему вы не сказали, что хотите спасти его!“ И тогда в высочайшем порыве жертвенности она признается в воображаемых преступлениях». И в заключение Бриссон писал, что это «великолепный спектакль, который восхищает взор и занимает ум в течение трех часов и на протяжении по меньшей мере сорока минут очаровывает и разрывает сердце».