Санта–Барбара V. Книга 1 - [23]

— Ты кто такой!? Ты что здесь делаешь? Как ты здесь оказался?

— Полегче, я выполняю задание! — закричал тот. — Отойди с дороги.

Но Локридж вцепился в него железной хваткой.

— Кто тебя послал? Отвечай! — возбужденно кричал он. — Ну, что ты здесь делал? Тебя нанял СиСи Кэпвелл? Да?

Парень молчал, тяжело дыша. По тому, что он низко опустил голову, Локридж понял, что его догадка была верна. Он отшвырнул парня в сторону и в сердцах вскричал:

— Что вы наделали! Вы все испортили. Все…

Вернувшись домой, Мейсон застал родителей в холле. СиСи выглядел таким озабоченным, что его внешний вид невольно вызывал вопрос.

— Отец, у тебя все в порядке? — спросил Мейсон. СиСи смерил его внимательным взглядом, а потом

недовольно проворчал:

— В каком‑то смысле да. Но я не могу сказать, что меня устраивает нынешнее положение дел.

В холле появилась София, которая несла в руках поднос с дымящимся кофейником.

— Кофе готов, — торжественно провозгласила она. — Мейсон, если не возражаешь я налью и тебе.

Тот с улыбкой покачал головой.

— Нет, София, я предпочел бы холодный чай.

Та пожала плечами.

— Что ж, хорошо. Горячего чая пока нет, а вот холодным я могу тебя угостить. Интересно, — полюбопытствовала она. — А почему ты отказываешься от кофе?

Мейсон спокойно объяснил:

— Кофе излишне возбуждает нервную систему. А я предпочитаю в любых ситуациях оставаться спокойным. Это самое выгодное положение.

София усмехнулась:

— Раньше ты так не считал. Мейсон скучным голосом произнес:

— Раньше многое было по–другому. Но теперь все изменилось. В моей душе совершился переход.

СиСи удивленно поднял брови:

— Переход? Какой переход? Мейсон, по–моему ты придаешь слишком большое значение словам.

София налила в чашку холодный чай, который Мейсон стал пить с удовольствием.

— Ты правильно заметил, отец, я придаю очень большое значение словам, потому что в нашем деле они многое значат.

СиСи скептически хмыкнул:

— В каком это нашем деле?

— Я намерен целиком и полностью посвятить себя тому делу, которым занимается Лили Лайт. Она пытается вернуть людям веру, а без слов это трудно сделать. Ведь, как сказано в священном писании: «В начале было слово». И без красноречия трудно рассчитывать на успех.

СиСи потерял терпение:

— А по–моему твоя Лили Лайт обыкновенная авантюристка, как тысячу других проповедников, которые с трибуны вещают отказаться от плотских мирских соблазнов и пороков, а сами предаются им с такой страстью, которая и не снилась простым людям.

Мейсон добродушно улыбнулся.

— Отец, ты напрасно так относишься к Лили. Она святая. Не одно ее слово никогда не расходится с делом. Никто не может уличить се в том, что она поступает в жизни не так, как проповедует.

СиСи нервно взмахнул рукой:

— Да брось ты, Мейсон, все же прекрасно знают, что это за люди.

Мейсон укоризненно посмотрел на отца:

— К Лили это не относится.

— Относится, относится, — бросил Ченнинг–старший. — Все эти проповедники, подобно твоей Лили Лайт, стремятся только к одному — завладеть людскими душами и поставить их себе на службу. Каждому из них нужно только одно — завербовать побольше поклонников в свою секту, а потом использовать их для проделывания всяких темных делишек.

Мейсон терпеливо повторил:

— Нет, отец, она не такая. Ей не присущ такой грех, как гордыня.

СиСи нервно всплеснул руками:

— Да что ты знаешь о гордыне.

Мейсон с сожалением вынужден был оторваться от холодного чая:

— Гордыня, отец, это один из самых страшных грехов. Я абсолютно не сомневаюсь в правоте старого христианского учения о том, что все зло началось с притязания на первенство, когда само небо раскололось от одной высокомерной усмешки.

СиСи поморщился:

— Ты намекаешь на восстание сатаны против Бога?

— Да, — кивнул Мейсон. — Именно так. Как ни странно, почти все отвергают эту мысль в теории и принимают ее на практике. Ведь гармония была нарушена, а радость и полнота бытия замутнены, когда один из высших ангелов перестал довольствоваться поклонением Господу и пожелал сам стать объектом поклонения. Отец, ведь ты сам думаешь именно так. А если не хочешь себе признаться в этом, то во всяком случае желаешь, чтобы так думали другие.

— Мне это совершенно не интересно» — проворчал Ченнинг–старший.

— Нет, нет, погоди, — воскликнула София. — Пусть говорит. Это очень любопытно. Мейсон, так что ты там говорил о гордыне.

Мейсон с такой благодарностью взглянул на Софию, как, наверно, смотрел Иисус Христос на своего первого ученика.

— Гордыня, — воодушевленно продолжил он. —

Столь сильный яд, что она отравляет не только добродетель, но и грехи. Люди готовы оправдать бабника, вора и мошенника, но всегда осудят того, кто казалось бы похож на Бога. Да ведь и все мы, София, знаем, что коренной грех — гордыня — утверждает другие грехи, придает им форму. Можно быть легкомысленным, распутным, развратным; можно в ущерб своей душе отдавать волю низким страстям — и все же в кругу мужчин прослыть неплохим, а то и верным другом. Но если такой человек сочтет вдруг свою слабость силой, все тут же изменится. Он станет соблазнителем, ничтожнейшим из смертных и вызовет законную гадливость других. Можно по своей природе быть ленивым и безответственным, забывать о долгах и долге, нарушать обещания — и люди простят вас и поймут, если вы забываете беспечно, но если вы забываете из принципа, если вы сознательно и нагло пренебрегаете своими обязанностями во имя своего я, вернее веры в собственное я, если вы полагаете, что вам должны платить дань уважения презренные окружающие, тогда вами овладевает гордыня. Могу даже сказать больше: приступ физической трусости лучше принципиальной трусости. Я пойму того, кто поддался панике и не знает об этом, но не того, кто умывая руки, разглагольствует о своем презрении к насилию. Мы потому‑то и ненавидим такую принципиальную трусость, что она является самым черствым из видов гордыни. Что может помешать чужому счастью больше, чем гордыня.