Санькино лето - [38]

* * *

Кот Ванька вспрыгнул на кровать и давай тереться о щеку мордой и мурлыкать, Алешка проснулся. Бабка Глаша отругала кота:

— Куда забрался? Цыц! Носит тебя окаянная! — Алешку спросила ласково: — Выспался ли, андел мой?

— Ага… Папа уехал?

— Уехал. Да ты не тужи. Вставай-ка, оладышков я испекла. — Бабка подошла к часам, вздернула гири. — Жалко вот дружков-то тебе в деревне нет, разве Колька Чуркин, и тот постарше, поди, года на три. С энтим мазуриком лучше не водись. У Кулешовых дак две девки.

В избе светлынь. Даже угол, заставленный иконами, посветлел, и лица оттуда смотрели не так скорбно, как вчера в сумерках, Алешку удивила коптилка, горящая перед иконами белым днем. Бабка объяснила:

— Ланпадку вздула, праздник большой — ильин день… Ужо обязательно гроза соберется: Илья-пророк в колеснице будет кататься по небу.

— По небу только самолеты летают, — попробовал возразить Алешка.

— Кто его знает? Там просторно…

У бабки всему свое объяснение. Говорит она спокойно, враспев, окает, и слова неторопливо выкатываются из ее скупо поджатых губ.

После завтрака Алешка выбежал на поветь. Тут, как в музее, была уйма разных вещей и все деревянные: ящики, сундуки, корзины, берестяные короба, лапти, лукошки, косы, грабли. У ворот стоял верстак (даже винт из дерева), над ним вдоль по стенке понатыкано инструмента, а в углу свалены припасенные хозяином березовые кругляши, бруски, выструганные белые палки. Алешка выбрал одну из них: хороша для игры, если укоротить вполовину. Только принялся пилить, подошла бабка:

— Дедушко Арсений мастеровой был человек на все руки: и плотничал, и по столярному, и бондарил. Косы наставлять все к нему несли. Бывало, целый день у верстака, стружек настружит ворох, вся поветь как в снегу. А запах-то какой! — Бабка для чего-то потрогала стамески, вздохнула. — Седня не работают — грешно. Положи-ка, батюшко, пилу, чего доброго, ширкнешь по пальцам, — сказала, а сама взяла веревку и ушла в лес наломать осиновых веток для Зинки.

Алешка потолкался около дома и только вывернул за угол, перебирая палкой ребра тына, — навстречу черпая, лохматая собака: заурчала, шерсть подняла дыбом. Выручил рыжий парень с ружьем на плече и корзинкой, повешенной на ствол.

— Тузик, не тронь! — остановил он собаку.

Тузик замахал хвостом, уши приложил, и злость растворилась в его желтых глазах. Довольный Алешкиным замешательством, парень скалил редкие зубы. И лицо и руки его до самых локтей были обрызганы конопушками, а на широком, приплюснутом носу они сливались в пятно. Ворот клетчатой рубашки расстегнут почти до пояса, каленая солнцем грудь красна, как арбуз. Ростом парень был повыше Алешки и плечами покрепче.

— В гости приехал? — спросил он.

— В гости.

— К Глафире?

— К бабке Глаше, — поправил его Алешка.

— Понятно. Пойдем, если хочешь, по чернику, заодно поохотимся.

— Пошли, — согласился, не раздумывая, Алешка.

— Только ты посудину возьми.

Алешка достал из щели ключ, сбегал в избу за корзинкой. Парень кивнул в сторону задворья:

— У твоей Глафиры анисовка скусная, красная. Наколоти на дорожку.

Алешка не мог отказать парню. Тот был старше его, имел настоящее ружье и собаку! Об этом можно только мечтать.

Пошли вдоль оврага по хрусткой свежей кошенине. Внизу за ольшаником угадывалась река.

— Во-он туда мы забредем, на Каменную гриву. — Парень аппетитно откусил пол-яблока и показал рукой на край земли, где желтела песчаная осыпь. — Черники там — прорва.

— На какую гриву? — не понял Алешка.

— Место так называется высокое. А камни — трактором не своротишь. В общем, увидишь. Ты первый раз в Кукушкине? Ну ничего, держись за меня — не пропадешь, — хвастливо заявил он.

— Тебя Колька Чуркин зовут?

— Ага! Бабка, что ли, говорила?

— Говорила.

— Ругала, поди? Курицу я у ней задавил велосипедом.

На углу между оврагом и рекой паслись колхозные коровы. Пастух сидел поодаль верхом на бревне, вынесенном паводком, и, видимо, от нечего делать тюкал топором. Удары получались вязкие, как будто топор приклеивался к бревну.

Такой реки, как Песома, Алешка не видывал. Она выбегала, словно из-под земли, из сплошных камышовых зарослей на чистый песчаный плес, скатывалась по нему в круглую чашу омута и сразу затихала, чернильно густела. Дальше реке ходу не было: со всех сторон ее запирали ивы. Камыши подрагивали, будто стая рыб пробиралась меж них.

— Это Вороний омут. Щуки в нем водятся — во! — Колька развел руки, присаживаясь на бугорок. — У меня с жерлицы одна ушла, кусты помешали. На рыбалку тоже сходим как-нибудь, — пообещал он. — Кеды сбрасывай: вброд пойдем.

С третьей спички Колька прикурил сигарету, глотнул дыму и заморгал, как бы присматриваясь к сверкающей воде.

— Хочешь?

— Нет, — отказался Алешка.

— Правильно. Не привыкай.

Кольке хотелось хвальнуться перед новым приятелем. Побренчал в кармане патронами, переломил ружье.

— Тулка, шестнадцатый калибр…

— Твоя собственная?

— Конечно, — не задумываясь, соврал Колька (ружье было отцовское). — Смотри, как лупит бекасинником.

Белый дождь вспорол вороненую гладь омута. Выстрел оглушил Алешку, звоном застрял в ушах.

— Ничего артиллерия? — довольно ухмыляясь, Колька похлопал Алешку по плечу. — Пошли. Сидя волоку не переедешь.