Санара. Новая руна - [38]

– Привет.

Он вошел. Тот же самый, каким я видела его сидящим рядом со мной на лавке. Чуть усталый, непримиримый, знающий, что будет стоять за свою версию правды до конца. Железный характер, удивительное сердце; бескомпромиссно притягательная внешность.

– Ищу женскую ласку. – Он пах настойчивостью и чужим страхом, близкой кровью, вздымавшейся в нем недавней тьмой, выносившей приговоры. Он пах желанием секса и чем-то звериным. – Здесь выдают?

– Здесь выдают.

Я шагнула ему навстречу.

(Michele Morrone – Drink Me)

Он был жаден настолько, насколько может быть жаден мужчина, долгое время отказывающий себе даже в самых маленьких удовольствиях. А тут огромный десерт: хочешь – запихивай в рот кусками, хочешь – ныряй в него, как в бассейн, с разбегу.

Санара умел жадничать и одновременно не торопиться, хотеть так, что трещали и искрились обои на стенах, и прикасаться нежно, вымерять каждый свой шаг, жест, взгляд. Распластывали на невидимом матрасе его глаза, вжимало в кровать в спальне его обнаженное тело. Проникало везде, куда можно проникнуть, вдалбливалось, входило, прочно обосновалось там, куда его раньше не пускали. Секс с Аидом – бесконечное, потерянное во времени занятие, когда более не существует на свете ничего, кроме обнаженных сенсоров. Есть вставшие соски, гиперчувствительное лоно, тянущее в себя мужской молот магнитом, есть сжиженная до лужи женственность и есть полет в пространстве, где не увидеть глазами.

Он кончал и наваливался снова. Он был ненасытен до женской плоти настолько же, насколько обуреваем наваждением залить в меня всю свою любовь до капли, утонуть в ней вместе со мной. Завоевывал и сам же сдавался, убивал смесью похоти и трепетности, возбуждал до максимальных оборотов и держал на них, не позволяя спуститься. Он был антиподом Кевину, от прикосновения которого я едва нагревалась; он трахал из самого центра наружу, и иными словами не объяснить…

(Kamik – В первый раз [cover])

Наверное, я содрогалась под ним полночи. Так казалось…

Санара временно выдохся к трем; долго держал себя во мне уже размякшим, скользким, смотрел в глаза глубоко, с примесью тоски. Будто пытался запомнить, передать невидимое послание.

– Ты чего?

«У нас много времени… Его на все хватит».

Правда, создание руны забирает много энергии… но ведь хватит?

– Я… – не знаю, что именно я хотела сказать, как утешить, но Аид не позволил, запечатал мне губы мягким поцелуем, после встал – с меня, с кровати. Спросил, хочу ли я пить, ушел на кухню.

Пить не хотелось. Хотелось сказать что-то нужное, правильное, но мои светлые слова тонули в его печали, как соскользнувшие с ладони песчинки в океане. Уходили на дно, терялись в толще воды, поглощались насовсем.

Он не вернулся ни через пять минут, ни через десять, и, ведомая смесью любопытства и тревоги, я поднялась с постели тоже, отправилась на поиски.

В гостиной, куда я почему-то свернула, хозяина квартиры не оказалось. Тишина комнаты, толстый ковер, стеклянный столик у мягкого дивана. К настенным полкам, ощущая, как скользит по голым ногам чужая безразмерная майка, я двигалась, ведомая интуицией.

Белая дизайнерская ваза, электронные часы с синими цифрами на черном фоне, лист бумаги – пыльный уже, старый. А на нем ксерокопия той фотографии, которую я когда-то сожгла в замке Доур…

«Ты ее любил?»

Кареглазая девчонка, полынь на фоне, смешинки в глазах.

Он подошел к проему неслышно, встал в нем, опершись на косяк – теперь приближение Аида я чувствовала куда лучше, чем когда-то в тюремной камере. За окном тишина; Лоррейн давно спал. Только мы – два полуночника, поддавшиеся очарованию момента, – продолжали кочевать в сумерках на эмоциях.

– Здесь есть копия, потому что я пробовал строить Мост и отсюда, – пояснил Санара без моего вопроса, – думал, если отдохну, накоплю сил, шансы на успех прибавятся.

Не прибавились.

Он, как и я, голый, только белое полотенце на бедрах. И грех было не любоваться выступающим под ним бугром – я не делала этого слишком долго лишь из вежливости к чужой серьезности. Когда коснулась старой фотографии, Аид моментально проникся иным настроением, унесся мыслями туда, где уже не достать. Не стал больше ничего говорить, развернулся и покинул гостиную.

Отложив прочь бумагу, несущую на себе отпечаток чужой горечи, я отправилась следом.

Он стоял у кухонного окна.

На кухонном столе графин, пара стаканов. Я налила в один из них воды, как раз придумывала, как лучше повернуть диалог, когда прозвучало:

– Ее звали Мика. Микаэла. И я убил ее тем летом. Не со зла, не специально… просто дар проснулся. Точнее, проклятье.

Она разбудила ее – черноту в нем, – вот как он до сих пор считал. Вдруг поведал мне старую историю, которая перенесла меня в далекое жаркое лето, в деревню с одноэтажными домами, пыльной главной дорогой, звоном бидонов и блеянием коз. В том лете жил изнывающий от страсти по серьезным взаимным чувствам парнишка и ни о чем не подозревающая девчонка, которая ничего серьезного не хотела. Просто жить, играть, веселиться, любить, порхать, просто быть. И своей беззаботностью она напомнила мне Элео – на подобном автопилоте живут многие люди, пока не приходит пора «проснуться». Чудная пора, полная легкости, безмятежности и мечтаний. Мика… Деревенская девчонка, жаждущая получить от жизни больше, чем перешедшее по наследству корыто для свиньи Миски, два потрепанных материнских платья и надпись на гробовой плите: «Она всю жизнь, от рождения до смерти, прожила в Тиросе». Обычные мечты, простые и понятные.