В сочинении Наташи Гончаровой сквозила ирония и любование своим остроумием. «Мой самый счастливый день давно миновал. Он имел место в девятнадцатом веке, когда в другом обличье, но с тем же именем я танцевала на балу с Пушкиным. А если серьёзно, то я уверена, что на свете счастья нет, а есть покой и воля…»
Стана Феодориди была искренна и проста. Она описала ненастный осенний день, когда в ливнях дождя перед ней появился белый голубь и, отметая крыльями водяные струи, облетел её, а потом сел на плечо. «Я почувствовала самое настоящее счастье, не знаю почему. И вообще считаю, что счастье может быть беспричинным, как явленье природы».
Большинство сочинений были совершенно безлики. Ученики кое-как отписались, как правило, с огромным количеством ошибок, неохотой и откровенной скукой. Серёжа Камсков был краток и честен: «Николай Николаевич, я мог бы сочинить целый рассказ, но не хочется врать. У меня есть мечта о счастливом дне, это правда, и я знаю, каким он должен быть. В сравнении с этим желанием все остальные “заячьи радости” для меня не существуют. Спросите меня через год, и я отвечу, удостоился ли я этого счастливого дня».
А теперь главное. Её сочиненье. Если это можно назвать сочиненьем. Приведу его целиком:
«Вы знаете, в чём моё счастье, и знаете мой счастливый день. Всё лето ждала, всё лето искала неопалимый кустик, но не нашла. Сердце замирало от страха, вдруг не появитесь, исчезнете навсегда. Но Бог миловал и не спрятал вас от меня. Какое ещё нужно счастье, если в день своего рожденья, в день Купины вы открыли дверь класса, поздоровались и посмотрели мне прямо в глаза. Я знаю, зачем вы придумали эту тему. И вы не ошиблись. Я уверяю вас снова, что это самый счастливый день в моей грустной и, вероятно, ненужной вам жизни.
Ваша Л. А.».
На обложке тетради я прочитал её полное имя. В большой комнате нашёл старый справочник. Купина Неопалимая, праздник иконы Богоматери. Тридцатого по старому, семнадцатого сентября по новому стилю. День моего рожденья. Лето два раза написано через ять. Бог с большой буквы.
Что это значит? Откуда известно число? И такая серьёзность тона. Странное, необычное имя — Леста Арсеньева…
Не спится. Ворочаюсь с боку на бок. Всё это было давно, так давно. И, казалось, задёрнуто пеленою времени, но вот вспыхнуло вновь, вернулось и тревожит, не даёт ни сна, ни покоя. Сегодня делал замеры и всё искал, искал. Кто послал это письмо? Верней, не письмо, а знак. В конверт была вложена именно та страница, которая когда-то поставила меня в тупик, поразила.
Не сплю. Егорыч посапывает мирно у печки. Да, тот самый Егорыч, школьный сторож, чудак, фантазёр, каморка которого ютилась под лестницей главного входа. В каморке стоял густой запах красок и сияла мощная лампа, освещая начатые и завершённые полотна, столь знакомые с первого взгляда. «Мишки и лесу», «Бурлаки», «Боярыня Морозова» и даже «Последний день Помпеи». «Художник обязан копировать мастеров, — солидно вещал Егорыч. — Только добившись уменья, можно идти дальше». Он был жаден до всяких альбомов и репродукций. Когда же увидел Босха, пришёл в неописуемое волненье…
Кажется, затихает дождь. Мокрый ветер шарит за стенами. Чернота. Заснуть не могу. Поднимаюсь тихонько, выхожу на крыльцо. Дождика нет, волнуется шумно рябина. Какой-то мглистый коричневый свет прорезается на горизонте. Всё ярче, и вот уже красноватый. Что-то горит? Я натянул плащ, резиновые сапоги и двинулся потихоньку на свет.
Чем дальше я шёл, тем больше не узнавал город. Какие-то странные контуры, блуждающие огоньки. А горизонт разгорался всё жарче, взлетали снопы искр, клубились дымы. Без сомнения, что-то горит. Но куда я иду? Где Пионерская, где «Победа»? Или я отвернул в сторону? Хотя горело, как мне казалось, над Барским садом, а, стало быть, над Провалом. Провал. Страшновато, конечно, идти к нему ночью. Но что там могло гореть? Я знал, что рядом с Провалом есть небольшая будка и шахта с подъёмником, вырытая для замеров на глубине. Будка, загорись она вдруг, не могла вскинуть такого пламени. Может быть, рядом хранились горючие материалы? Сомнительно. Или Провал выкинул новый фокус? В прошлом году туда внезапно укатил и канул навсегда пустой грузовик, оставленный шофёром в ста метрах. Два раза над Провалом восходило фиолетовое свечение и несколько раз слышались глухие утробные звуки. За последние десять лет таких «фокусов» было зафиксировано восемь. Неужели мне придётся увидеть девятый?
На мгновенье я остановился в раздумье. Может, вернуться и разбудить Егорыча? Разумно. Но вся беда в том, что, кажется, я заплутал. Против меня разгоралось пламя, сзади и по бокам чернота. Хорошо ещё, что под ногами твердь, то ли асфальт бывшей улицы, то ли вновь проложенная бетонка.
Внезапно за спиной раздался бешеный топот. Я отшатнулся в темь деревьев. Мимо, переговариваясь, пронеслись два всадника. Этого ещё не хватало! Сейчас начнётся пожарная паника, понаедут солдаты, и меня непременно найдут. Пока я раздумывал, что предпринять, всадники промчались обратно, но уже с поднятыми над головой факелами. Это феерическое карнавальное действо настолько заворожило меня, что я не мог двинуться с места, и жёлтые всплески огня выхватили мою фигуру из темноты.