Самый большой дурак под солнцем. 4646 километров пешком домой - [11]

Господин Чен склоняется, чтобы получше рассмотреть фотографию с детьми и березами, и вежливо кивает. Остальные в это время обмениваются взглядами, значения которых я уловить не могу.

– Секундочку. – Я поднимаю указательный палец и извлекаю из своей сумочки спереди пакет с документами.

Господин Чен задумчиво листает мой загранпаспорт, затем открывает студенческое удостоверение: вот она, фотография на голубом фоне, под ней мое имя на китайском и широкая красная печать киноакадемии. Его лицо просветляется пониманием:

– Киноакадемия в Пекине?

И тотчас все меняется, следуют рукопожатия, предложения закурить и высочайшая похвала моим успехам в китайском языке. Теперь создается полное впечатление, что мы собрались тут с друзьями, чтобы насладиться природой и поздравить друг друга с успехами. В то время как я расхваливаю красоту здешних ландшафтов и высоту экономического развития Динси, представители министерства культуры никак не могут прийти в себя от восхищения, которое вызывает у них мое путешествие.

Из Пекина досюда – и все пешком? Да это же прямо как Великий Поход Коммунистов!

Наконец мне вручают визитку, и господин Чен кладет мне руку на плечо:

– Если тебе когда-нибудь понадобится помощь, то просто позвони!

И черный лимузин, доверху набитый дружелюбными курящими мужчинами из министерства культуры городского округа Динси, едет своей дорогой. Лишь легкий пыльный след медленно оседает на дорогу. Я поворачиваюсь и снова вглядываюсь в лес, но дети тем временем уже исчезли.

К вечеру я добираюсь до Гучэна, усталый и замерзший. Я мечтаю о теплой комнате в гостинице и об ужине, но городок разочаровывает: улицу подпирают два ряда домов, увешанных лишь рекламой всевозможных автомастерских. Среди них притулились два магазинчика со всевозможными товарами, крошечный ресторанчик и постоялый двор. Пара типов, занятых карточной игрой, показали мне комнату, в которой нет даже отопления. Это все. Другой нет. Не нравится – могу убираться восвояси. Один в ледяной комнате, я расстроенно начинаю разбирать вещи на ночлег, как вдруг слышу за спиной знакомый голос:

– Ну, маленький Ляй? Как прошел день пути?

– Чжу Хаи! – я не могу поверить своим глазам и ушам. – Что ты тут делаешь?

– Гучэн, мой друг, Гучэн! – Он смеется и укоризненно крутит телефоном у меня перед глазами. – Ты написал с ошибкой, не заметил?

Китайский язык может превратиться в турецкий: у него в коллекции примерно пятьсот одна тысяча иероглифов, которые делятся всего на несколько сотен слогов. То есть несколько сотен иероглифов произносятся одинаково, к тому же надо еще учитывать различную высоту тонов. Причем многие слоги, которые на самом деле не совпадают, звучат на удивление похоже для неспециалиста в китайском языке.

Я написал в сообщении название поселения Гучэн, а точнее, использовал иероглиф «Гу», то есть «крепкий», и «чэн», то есть «стена». По неопытности я перепутал «Гу» с другим иероглифом, который звучит похоже, и из названия «Крепкая стена» получилось «Старая стена». Но Чжу Хаи все-таки доволен.

– Ты разве не знаешь места под названием «Старая стена», которое упоминалось в «Троецарствии»? Там, где встретились герои из Персиковой рощи после проигранной битвы? Ну как я мог не вернуться, когда ты мне прислал такое!

– Фондю и колу! – радостно заказывает он. Теперь мы сидим в пустом ресторанчике, пар от ароматного бурлящего отвара поднимается над столом и влагой оседает на окнах.

Я рассказываю о впечатлениях последних дней. Моему другу приходится по вкусу история про деревню, где никто не хотел впускать меня в дом.

– Ты не подумал, что тебя могут просто бояться? – спрашивает он и хохочет так громко, что бабушка, нарезающая овощи в уголке, удивленно поднимает голову и смотрит на нас.

– Только представь себе: в дверях возникает чужак гигантских размеров и заявляет, что ему нужно войти в твой дом, чтобы что-то там сделать со своим фотоаппаратом! – Чжу Хаи переводит дыхание, и тут я тоже начинаю смеяться.

– Эти бедняки никогда в жизни, наверное, не видели иностранца, а тут ты со своим огромным рюкзаком!

Когда мы оба отсмеялись, я спрашиваю Чжу Хаи, из какой части Китая родом его семья.

– Мой папа родился в Шанхае, – говорит он, погружая пару кусочков мяса ягненка в горшок с кипящим отваром чили, – после корейской войны его в качестве солдата направили в Синьцзян, чтобы он помогал строить там новые города.

Я представляю себе, как отвоевавшего юношу, похожего на моего друга, привозят на армейском грузовике в пыльную пустыню Гоби.

Этот новый дом, песчаные бури и чужеродное население, это место, где он оказался поневоле, после войны наверняка кажутся ему совсем неплохими. И все же по ночам юношу мучает тоска, и он часто вздыхает, вспоминая о своей родине, миллионном мегаполисе в дельте великой и долгой реки, который благодаря своим бульварам и запутанным переулкам, табачным лавкам и театру называют Восточным Парижем.

– Жизнь тогда была трудной, – продолжает Чжу Хаи, – во времена Культурной революции мой отец часто уходил в горы охотиться на дичь, этого требовали его начальники. На войне он был снайпером, а долгие походы в лес дарили возможность избежать постоянных политических расследований и допросов.