Самые странные существа - [3]

Параллельно с этим Шенкурцев не оставлял попыток прорваться через блокаду мутизма, рассказать хоть кому-то о пророчестве Голоса. Для этого он испробовал все известные ему устные и письменные способы коммуникации. Результат был неизменно удручающим. Стоило Шенкурцеву открыть рот, чтобы поведать о контакте с пришельцами, как либо наступал временный паралич его речевого аппарата, либо произносилось совсем не то, что он хотел сказать, – чаще всего какие-нибудь бессмысленные, дремучие непристойности – и Шенкурцев оказывался тогда в дурацком положении отъявленного циника и пошляка… Когда же он брался за письменные принадлежности, чтобы изобразить что-нибудь вроде ахматовского "мне Голос был…", то на бумаге или появлялись замысловатые загогулины, или же следовал совершенно бессмысленный текст, навязчивый, как бред параноика…

В связи с этим Шенкурцев особо уповал на обследование у психиатра. Правда, возможная перспектива быть упрятанным в пресловутый "желтый дом" с диагнозом шизофрении не могла радовать, но разве была лучше фатальность предстоящей скоропостижной кончины?

Как обычно, профессор-психиатр начал с того, что осведомился, имели ли место у пациента головные боли, черепно-мозговые травмы в детстве и алкоголики среди ближайших предков до пятого колена. Потом профессор вкрадчиво выпытывал у Шенкурцева, что общего между карандашом и калошами, есть ли жизнь на Луне и как пациент относится к желтым троллейбусам. В заключении консультации он – с некоторым разочарованием – констатировал перенапряжение сил и рекомендовал отдохнуть в течение двух-трех недель. Этим все и закончилось.

Таким образом наш герой убедился в том, что здоров, но облегчения ему этот вывод не принес. Потому что получалось, что меньше чем через год он не умрет своей смертью – возможно даже, в привычной домашней обстановке, – а погибнет…

Шенкурцев еще пытался доказывать себе, что все это – ерунда, что в мире нет ничего фатально-неизбежного и что должно же у каждого быть право на коррекцию своей судьбы… Но в то же время, когда он начинал думать на эту тему, сердце предательски екало, спину обдавало холодом, руки начинали дрожать, а в голову лезли всякие дурацкие поговорки типа "От судьбы не уйдешь", "Кому на роду что написано – то и сбудется"… Как всякий нормальный человек Шенкурцев боялся вида крови и мыслей о собственной смерти.

А тут еще вокруг него стали твориться странные вещи, на которые раньше он не обратил бы внимания, но которые отныне были наполнены зловещим смыслом.

…Как-то раз жена сообщила, что хотела купить ему зимние сапоги, но в последний момент почему-то передумала. Почему, спросил Шенкурцев, а она замялась, виновато отводя глаза в сторону, а потом туманно выразилась в том смысле, что нельзя, мол, загадывать заранее, что до зимы далеко, а там видно будет…

…В другой раз Шенкурцев открыл "Вечерку" на последней странице, в рубрике "Некрологи" ему сразу бросилась в глаза его собственная фамилия в траурной рамке. Сердце куда-то провалилось, а потом он разглядел, что имя и отчество покойного, набранные шрифтом поменьше, – не его.

…И уж совсем непонятная история произошла с ним однажды в месткоме института, куда Шенкурцев забежал, чтобы узнать, как продвигается его очередь на получение двухкомнатной квартиры. В очереди этой он обретался уже пятый год без особых надежд на успех. И тут в беседе с председателем месткома выяснилось, что Шенкурцева вычеркнули из списка очередников. Причем председатель сначала даже не понимал, чем, собственно, вызвано возмущение посетителя.

– А вы, собственно, уверены, что вам положена квартира? – спрашивал председатель.

– А разве ваша семья состоит из трех человек? – терпеливо выслушав протесты Шенкурцева, спрашивал председатель.

В конце концов, Шенкурцев не выдержал и стал орать: "Рано.. рано!.."- язык у него не поворачивался добавить: "…меня хороните!". недоразумение было довольно быстро улажено, но неприятный осадок в душе нашего героя остался надолго.

По сравнению с вышеупомянутым эпизодом, совсем невинными шалостями Его Величества Случая кажутся другие странности. Ну, например, звонят Шенкурцеву через день из районной похоронной конторы и настойчиво предлагают ему то гроб, то надгробие, то катафалк с выездом на дом… Или неделю подряд посещает Шенкурцева агент Госстраха и столь же настойчиво пытается убедить его в выгоде страхования жизни, а заодно – ив бренности нашего существования… Или включает Шенкурцев телевизор, и выясняется, что по всем каналам речь идет о смерти: кто-то там либо уже умер, либо только собирается в мир иной…

Поэтому, как ни тривиально будет сказано, роковая дата нависла над нашим героем подобно дамоклову мечу. Что Шенкурцев ни делал, о чем бы ни думал – неизменно упирался в эту дату, как в некий финишный барьер, который ни преодолеть, ни обойти невозможно. Впору было уже, словно заключенному в тюремной камере, начинать отсчитывать дни, только отсчет этот, в отличие от того, который ведет узник, был бы наполнен не надеждой, а отчаянием.

А дни вдруг стали пролетать с непостижимой быстротой, и не было способа ни остановить, ни хотя бы замедлить их полет.