Самшитовый лес. Этот синий апрель... Золотой дождь - [15]

Фонтан с чугунными рыбами, навес концертного зала, сырой воздух, трепет теней на асфальте, рай земной.

- Дай мне сумку. А вон там пляж. Мы сейчас придем, - сказал Барбарисов.

Сапожников увидел дрожащий блеск на желтой стене, обогнул дом и увидел море.

Оно было огромное, до горизонта, темное, сине-зеленое, расписанное белыми барашками. Сапожников задохнулся и пошел по пляжу проваливаться ботинками в светлый песок. Немногие мужчины в шерстяных плавках и женщины в бикини лежали на песке, грелись, а если кто стоял загорелый и нарядный - было видно, что ему холодно. Но все они были физически подкованные и закаленные хорошей жизнью.

Летела живая чайка, и ветер заваливал ее на крыло. Сапожников дышал и дышал, он моря сто лет не видел, и ему стало почему-то обидно, и он вернулся с пляжа на старое место.

- Здравствуйте, - сказала девочка в клетчатой юбке, стоявшая рядом с Барбарисовым, у нее был прекрасный цвет лица.

- Здравствуйте.

- Ты Глашку зовешь на вы? - спросил Барбарисов. - Ей четырнадцать лет.

- Именно поэтому.

- Ты же ее видел в Москве прошлый раз?

- Господи, конечно, - сказал Сапожников. - Но у нее была коса.

- Она ее отрезала недавно.

- Ничего, ей идет.

- Папа, я есть хочу, - сказала Глаша.

- Это значит - пойдем в шашлычную, - сказал Сапожников.

- Откуда вы знаете?

- Это же ясно.

Они пошли по улицам-аллеям, и Сапожникову все хотелось протрещать прутиком по штакетнику, но он только два раза кинул окурки в висячие урны.

- Давай мне сумку, - сказал он. - Чего ты ее тащишь?

- Мы уже пришли. Обязательно возьмем вина… Надо разрядиться. Ты письмо от Глеба привез?

- Да, привез… - нехотя сказал Сапожников.

Они вошли в угловую шашлычную и сели за столик у окна. Тень. А на улице ровные одноэтажные дома и магазины.

- Вы будете пить целую бутылку вина? - спросила Глаша.

- О господи, - сказал Сапожников.

Он думал, что Барбарисов возьмет коньяку, и теперь только косился на эту педагогическую бутылку кисленького винца, он даже названия вин не знал, и сказал:

"О господи".

И стал есть шашлык.

- Глаша, ты знаешь, раньше он был меланхоликом, - рассказывал Барбарисов. - В нем было что-то байроническое.

- Это оттого, что у меня были грязные ногти, - сказал Сапожников.

Он повеселел. Что-то ему начинало становиться почти совсем хорошо, и обида прошла.

- Почему? - спросила Глаша.

- Так полагалось влюбленным. Меланхолия и грязные ногти.

У Сапожникова даже обида прошла. О море он старался не думать. Может быть, он даже еще искупается. Море-то было общее. В крайнем случае, он будет купаться в сторонке, чтобы не видели, как у него живот растет.

Обратную дорогу Сапожников не запомнил.

Потом они долго поднимались на четвертый этаж старинного дома. Блеклые каменные ступени, незнакомый запах на площадках, чугунные перила и хорошие выцветшие двери. А потом вдруг Сапожников вспомнил стихи про юродивого, который позвонил в квартиру за милостыней, а была зима.

Солидные запахи сна и еды,

Дощечек дверных позолота,

На лестничной клетке босые следы

Оставил невидимый кто-то.

Откуда пришел ты, босой человек?

Безумен, оборван и голоден.

И нижется снег, и нежится снег,

И полночью кажется полдень.

- Пойдемте завтра смотреть со мной фильм "Хижина дяди Тома"? - вежливо сказала Глаша.

- Ладно, - ответил он.

- Вот мы и приехали. Это квартира сестры. Они с мужем на юге. Спать ты будешь здесь.

- Прекрасная тахта.

- Сделана по заказу, - сказал Барбарисов, застилая постель.

- Барбарисов, что это за дамочки на стенках? Ужасные картинки.

- Иллюстрации из дореволюционных французских журналов. А может быть из "Нивы".

- Мне они нравятся, - с вызовом сказала Глаша.

- Ну, значит, - так правильно, - согласился Сапожников.

За окном было уже совсем темно. Сапожников заснул и видел во сне нехорошее. А раньше Сапожникову кошмары снились только дома.

- Чего ты ждешь от Риги? - спросил Барбарисов наутро.

- Развлечений, - сказал Сапожников. - Нормальное чувство командировочного.

- Понятно. Сильная выпивка, много красивых баб и сувениры с видами города.

- Нет… Просто несколько солнечных дней, минимум выпивки и общество милых людей.

И давай начнем разбираться в нашем двигателе.

- Нашем? - спросил Барбарисов.

Сапожников не ответил.

- Кого ты считаешь милыми людьми? - спросил Барбарисов.

- Думаешь, я знаю? - сказал Сапожников. - Тебя, наверно.

За прохладным подоконником солнечная листва, спокойные крыши. На улицу, на улицу.

Тишина, тайна, шелест шагов, вывески и трамваи. Полупустой вагон, синие рельсы, и, может быть, в пролете домов блеснет море. Хорошо бы поселиться здесь навсегда.

Тут вошла Глаша.

- Папа, я есть хочу, - удивилась она.

- Надо же, все время она хочет есть, - удивился Сапожников.

- А поздороваться не надо? - спросил Барбарисов.

- Доброе утро, - удивилась Глаша.

- Доброе утро, - удивился Сапожников.

В ушах Сапожникова звенело - утро, утро, утро, - что это их понесло, черт возьми?

А, чепуха! Вчерашний день не в счет. Все они встретились только сегодня.

Если бы в это утро специалисты засекли время, не пропал бы невидимо рекорд мира по марафону.

Ничего не вышло. За сорок минут Сапожников отхлестал десяток улиц, и от свидания с городом остался только портрет Полы Раксы на афише и трамвай, пролетевший с безумной скоростью.